Николай Задорнов - Хэда
Таракити, падая на колени, опустился ниц, кланяясь переводчику.
– Не бойся. Это шпион хороший! – сказал Сидоров.
– И выпить не дурак, – добавил Маточкин.
– А все равно подведет, – заметил матрос Строд с сивыми усами.
– Васька Букреев с ним приятель, – сказал Берзинь.
– Не знаем, что там у Васьки получилось. Не этот ли Иуда виноват, – возразил Строд.
Матросы попросили Иосиду объяснить хозяину, чтобы сменил чашки, подал большие. Хозяин и хозяйка поняли, закивали головами. Хозяйка принесла чайные.
Еще недавно слово «пенька» искали в голландских и китайских словарях, но не нашли. Японцы не понимали, чего от них хотят. Иосида, живший когда-то в Иркутске, помог, и разобрались. В России его оставляли, предлагали учиться на православного священника. Но он возвратился в Японию. Чиновники пригрозили казнью, если не согласится быть шпионом. История эта известна матросам.
– Чем же человек виноват, – говорит Сидоров, – ежели его заставили. И тебя бы заставили, и ты бы старался.
Глухарев выпил сразу две полных чашки сакэ.
– Слабовата! – сказал он. – Не берет.
– Да, слабо берет. Вот виски, та покрепше...
– Сколько раз я тебе говорил, – пояснял Глухарев, клонясь через стол. – Осмолят пазы, уберут потеки смолы и обстрогают. Будет гладкое, как яичко. Это когда строится баркас. А на шхуне все высмолят. Потом обшивать медными листами...
Глухарев раскурил трубку. Иосида переводил и тут же, как бы для ясности, что-то рисовал кистью на листе бумаги или писал японской азбукой.
– Для доноса записывает беседу, – сказал Строд и посмотрел на Таракити, как бы остерегая. – Преступления нет, а они привяжутся.
– А потом покроем краской. Вот тогда будет карафунэ! А мне надо идти.
– Да, ты унтер, тебе нельзя, – сказал Строд.
– Теперь лучше понял, как строится западный корабль, – молвил Таракити.
Всех матросов он знал хорошо, но сейчас не сразу мог разобрать, который Маточкин, а который Строд.
– Бывает пеньковая посконь, – объяснял Глухарев. – Ты должен знать, – обратился он к переводчику, – из нее хорошая одежда. А Букреев вил на колесах пеньковые канаты, да его взял с собой адмирал в Симода.
– О-о! В Симода! Хоросё! – сказал Иосида.
Глухарев помолчал, пригляделся к нему и ушел.
– Смола! – орет у соседей отец.
Через дверь видны остановившиеся у фонаря люди в перемазанных парусинниках.
– Ребята, айда в кабак! – крикнул им Сидоров.
Вошли кузнецы с подмастерьями-японцами.
Иосида уронил голову на столик и горько всхлипывал.
– Ка-му щастье – каму не-ету, э-э-э, – орал он и размахнулся в воздухе кулаком.
Молодой матрос Маточкин зашел за занавеску, и там послышался визг и хохот. По всей улице пение, крики. В открытое окно тихо веет теплом и цветущим весенним лесом.
Вошла и поклонилась высокая девушка, лицо ее в меру нарумянено. Она в наколках на распущенных волосах, одета хорошо, в богатом шелке.
– Эй, Оюшка! – сказал ей Сидоров.
Из-за занавески выглянул Маточкин.
– Она спрашивает, не вернулся ли кто из Симода, – сказал он.
– Нет еще никого, Оюшка, – ответил Берзинь. – Но слыхали, что там творится. Садись с нами!
– Спасибо! – чисто ответила Оюки по-русски и ушла без поклона.
– Ее Алеша-сан там уж с другой! – засмеялся кто-то из кузнецов.
– Не дразни, – ответил Сидоров.
Оюки пришла домой. В чертежной пусто и темно. Она зажгла фонарь. Оюки целыми днями сидит в этой комнате в одиночестве с тетрадью, где рукой Ареса-сан написано: «один», «два», «пять», «четырнадцать», «не люблю», «далеко», «близко». Только любящее сердце может терпеть такую муку. Сегодня Оюки ходила к старику гадальщику.
«Твой Ареса-сан сейчас с белой женщиной, высоко с ней прыгает и при этом обнимает». Это ужасно! Сердце рвется на части. И такая ночь...
...Вся деревня Хэда в смоле, все пьют сакэ, как в праздник, в лагере наказывают матросов, но не могут всех найти.
Успех, весна, цветы, а Оюки всегда одинока. Оттолкнула Алексея, не позволяла к себе прикасаться, и теперь он обнимает другую женщину. Книги предсказаний все объясняют. С кем же, с кем же ты, Ареса, и почему ты ее обнимаешь?
В сакайя не расходились.
– Ты сегодня сыт, пьян и нос в табаке, – говорил Сидоров. – А где твой приятель Букреев?
– Пьющий Воду был нищий, кроме воды, у него ничего не было, – ответил Берзинь, – а нынче разбогател и открыл кабак.
– Сакайя, – поясняет Иосида, с трудом подымая голову.
– Васька будет в целовальниках у тестя!
Все захохотали. Иосида очнулся, испугался, и глаза его забегали. Он ничего не понял.
– Кто здесь? – заглянул Мартыньш.
– Здесь теперь сакайя... А ты откуда?
– Заходи, – сказал по-русски хозяин. – Путятин заплатит.
– Братцы, скоро пойдет патруль...
– Кто купит бочку вина, редьки, лука и риса и повесит над дверью тряпку вроде синего полотенца с надписью и еще такое вроде веера, вот и кабак... Гляди, по всей улице синие тряпки и фонари.
– И у меня будет сакайя, – говорит плотник Оакэ. – И пароход!
– Братцы, поживей, – говорит Мартыньш, наскоро выпивая сакэ.
Как Путятин адмиралсвою «Диану» утоплял, –
запел Сидоров.
Эх, ох, ух, ха-ха,свою «Диану» утоплял... –
подхватили в соседнем доме.
Он «Диану» утоплял,Слезы горьки проливал...Ох, ох, ух, ха-ха...А пришли американцыИ сбежалися на шканцы.Эх, ух, у-ха-ха...Русских в гости пригласилиИ хлеб-виски выставляли.Эх, ух, э-ха-ха...А кто пляшет как индюшка,Это Сидоров Петрушка... –
спели у соседей.
Э-эх...Как Лесовский капитанЭкипаж свой обучал.Эй, эй, ух, ха-ха...
Вошел Ичиро.
– Пойдем домой, – сказал он сыну. – Бегом!
– Ну, давай с нами, слепой черт!
– Не хочу... Уже пьяный...
– А ты учитель? Кто из стариков?
Ичиро и Таракити с фонарем вышли.
Стуча сапогами, отряд шагал по улице. Входят самураи с фонарями. За ними сверкают ружья и кивера. Японские и русские власти вместе явились наводить порядок.
– Встать! Кто позволил? Как смеете петь похабные песни? Молчать, сволочь! Выпорем и под арест!
– Вместо того чтобы пить чай с семьей... – говорил Ичиро, подходя к дому, – такие западные безобразия, похожие на разбои. Скорей ляжем спать и запремся...
Утром Эгава-сама читал полученные рапорты. Подумал – японцы такие тихие и старательные, а вчера разгулялись и некоторые попались вместе с эбису. Это, конечно, от радости. Но у нас радость не принято выражать так громко. Эбису портят наш народ. Надо принимать меры. Уже был получен сверху строгий приказ, но пока не удалось исполнить, хотя Эгава старался. Конечно, признаемся себе, что японцы тоже любят безобразия, особенно если их хорошо угостить, то они живо войдут в компанию.
Много безобразий в Хэда. Надо пресекать. Было указание: принять строгие меры. Но кого казнить? Все общаются с матросами по работе, придраться можно, но неприлично. Лучше не трогать. Особенно теперь. Это уже невозможно. И это предвидел Эгава. Одно ясно, что никто из тех, кто геройски осуществляет приказ бакуфу, но может быть наказан. Тут сначала Путятин, а потом и бакуфу заступятся.
Сначала решено было казнить Пьющего Воду, как бесполезного. Однако произошло то, чего никто не ждал. Эгава ученый. Он же инженер-строитель. И он дайкан. Очень трудно, но японская тайная полиция и японская постройка западных кораблей – это одно и то же. Надежных людей очень мало. Поэтому большая власть дается в верные руки, и все приходится совмещать.
Танака постарался. Умный начальник полиции не мешает людям. Поэтому действует тайно и осторожно.
Тихо и быстро шли в холодную весеннюю ночь. Без фонарей – как тайная полиция. Прибыли к месту и зажгли один фонарь. Все сразу вошли в дом Пьющего Воду. Он бесполезный. Его дом никому не нужен. Подлежит уничтожению. Но что это? Вывеска? Что за тряпка?
– О-о! – вдруг промычал Танака.
На столике, прямо в пятне света от фонаря, лежала военная шляпа западного морского воина, узкая и высокая, с ремнем, околышем и кокардой. Тут же морской мундир...
А во тьме поднялись лохматые головы. Вот сам сонный хозяин глядит, как бы ничего не понимая.
– О-о!
Тут, значит, спит русский матрос? Если брать Пьющего Воду, матрос все узнает. Сразу сообщит Путятину.
Полицейские переглянулись. Танака с фонарем в руке вежливо поклонился матросу, который лежал от имени императорской России и Путятина где-то здесь, в этих же потемках, среди вшивых и нищих японских голов.
