Рафаэло Джованьоли - Мессалина
- Я? О божественный Гай! Да я и не думал, - смутился Клавдий. - Так, случайно проходил мимо… извини меня, если…
- Да за что же тебя извинять, старый ты дурачина!
Калигула грубо расхохотался, а потом добавил:
- Бедняга. Всего-то ты боишься. Помолчав, он спросил:
- Кстати, как великий знаток истории, ты, наверное, сможешь мне объяснить тайный смысл этих предметов, которые несут рабы?
- А! Эти тряпки, веретено и шерсть значили многое в те давние времена, когда женщина была в доме и хозяйкой, и работницей, - приободрившись, ответил Клавдий. - Ведь наши предки не брезговали никакой черной работой.
- Ох, как же они были скучны, эти честные и доблестные прародители римского народа! - еще раз зевнув, обронил Калигула.
- Увы, это так, божественный Цезарь.
- Но это же невыносимо - жить одними добродетелями! Не позволять себе ни веселья, ни разводов, ни любовниц! Да как же они жили?
- Этот вопрос мне задавали многие, и я сам иногда спрашиваю себя об этом.
- Многое я дал бы за то, чтобы вернуться на четыре века назад и хоть несколько дней посмотреть, как они питаются своим шпинатом или трюфелями. Клянусь Геркулесом Мусагетом, что ты бы там похудел и шатался, как старая жердь!
- Еще бы! - улыбнулся Клавдий. - От такой диеты я бы через месяц протянул ноги!
- А что значит этот сосновый факел, который девочка несет перед невестой?
- О! Он когда-то обладал, а может, и сейчас обладает большой магической силой против ворожбы и дурного глаза. Вот увидишь, когда мы придем домой, все друзья и родственники станут вырывать его друг у друга.
- Это что, тоже доброе предзнаменование?
- Да, сосновый факел сулит долгую жизнь молодоженам, а кроме того, в этот момент он приносит счастье всем, кто держит его в руках.
Калигула странно улыбнулся и, словно разговаривая с самим собой, пробормотал:
- Забавно, честное слово. Смех, да и только.
Они приблизились к дому жениха. Портик, ведущий к нему, был украшен гирляндами плюща и мирта и цветочными венками. Цветами был покрыт и вход перед атрием, а на косяках дверей висели клочья шерсти, смоченной маслом и жирами.
- Эй ты, археолог! - обратился удивленный Калигула к Клавдию. - А шерсть-то зачем? И почему ее испачкали жиром?
- А это тоже от сглаза, - ответил Клавдий, довольный тем, что мог показать свою эрудицию. - Считается, что шерсть, смазанная свиным и волчьим жиром, предохраняет от дурных намерений.
- Какая ерунда! - с ухмылкой буркнул Калигула. Тут началась борьба, предвиденная супругом Мессалины. Самые молодые гости бросились к сосновому факелу и под аплодисменты всех присутствующих стали вырывать его друг у друга. Когда закончилось это веселое состязание, Луций Кальпурний, Пизон встал у входа в дом и спросил у Ливии Орестиллы:
- Кто ты?
- Я Гая, - застенчиво ответила девушка.
- А что тебе нужно?
- Я хочу быть с тобой, Гай, - так же робко произнесла Ливия.
Тогда Луций Пизон взял на руки свою невесту и, внеся в атрий, сказал:
- Ты будешь моей Гаей там, где я буду Гаем.
- А почему они называют друг друга Гаей и Гаем, - вновь удивился Калигула, - если их имена Луций и Ливия?
- Это обращение зародилось в те давние времена, когда правил Сервий Туллий. Наш всезнающий Терренций Варрон в своем знаменитом труде «О латинском языке» [127].
- Знаменитом и скучнейшем! Никогда не мог осилить больше двух страниц этих нудных поучений, - нетерпеливо перебил его император.
- Ты прав, божественный! Книга скучнейшая, но поучительнейшая, - продолжал Клавдий. - Например, она рассказывает о древней повелительнице Транквилле, которая называла себя Гаей. От нее и пошло это ритуальное выражение, означающее: «Я твоя невеста и там, где ты будешь хозяином и отцом семьи, я хочу быть хозяйкой и матерью». А когда жених вносит на руках невесту в дом, то он как бы напоминает о самых первых римлянах, похищавших женщин у сабинян [128].
- Воровское племя, вот кто наши предки! - воскликнул Калигула.
- Пожалуй! Но без применения силы и хитрости они не завоевали бы весь мир.
- О да, они захватили все земли и моря! После них не осталось места для настоящих подвигов! - взволнованно произнес Калигула и, ненадолго задумавшись, повторил:
- Ох, и воровское же племя!
Тем временем мать жениха окропила водой невесту, а отец вручил ей ключи от дома.
- Нужно украсть очень много, чтобы преступление стало добродетелью, - пробормотал Калигула, словно продолжая какую-то свою мысль.
Свадебный обряд продолжался. Большая часть гостей была уже в атрии, где невесту усадили на мягкую звериную шкуру. Затем Луций Пизон и Ливия Орестилла по очереди коснулись воды и огня на алтаре домашних Ларов. И только тогда все приглашенные вошли в просторный триклиний, озаренный разноцветными светильниками и украшенный большими гирляндами благоухающих цветов.
Несмотря на вместительность зала, за тремя столами могли усесться только восемнадцать из пятидесяти четырех гостей, присутствующих на празднике. Ими оказались префект претория Руф Криспин, Калисто, Протоген, Авл Вителий, Луций Кассий, Марк Мнестер, Апелл и сам император. Кроме них, на ложах устроились консулы Юлиан и Аспренат, два эдила - Флавий Веспасиан и Домиций Энобарб, а также Тиберий Клавдий с сенаторами и консулами, дружившими с семьями молодых.
Пока участники торжества занимали свои места, император поманил пальцем Руфа Криспина и что-то прошептал ему на ухо: префект претория тотчас покинул комнату. Отдав приказание, Калигула сел на почетное место возле невесты, по правую руку от которой расположился ее суженый.
В триклинии появились молодые рабы в подоткнутых одеждах, принесшие бронзовые блюда с устрицами. Одновременно с ними в глубине зала заиграли флейты и свирели: там небольшой оркестр начал исполнять музыку эпиталамы [129]; когда запели двенадцать певцов, ударивших в тимпаны, то многие гости подхватили слова гимна, посвященного жениху и невесте.
И едва были допеты первые строфы, как все, кто находился рядом, хором закричали: «О Гименей, Гименей!» Посреди этого веселья в триклиний вернулся Руф Криспин и чуть заметно кивнул головой Калигуле, который вопросительно посмотрел на него. Тогда император встал и, повернувшись к жениху, громко произнес:
- Ты счастливый человек, Пизон! У тебя такая очаровательная невеста, а я до сих пор остаюсь вдовцом.
Певцы начали исполнять следующие строфы эпиталамы, но ни Орестилла, ни Пизон, ни сидевшая рядом с ними Мессалина уже не подпевали, а молча смотрели на императора. Когда прозвучали новые слова гимна, то отовсюду послышались крики:
- Невесту на ее законное место!
- Да, да!
- Невесту на ее законное место!
- На колени Пизона!
- На колени суженого!
Немного подождав, Луций Кальпурний сказал покрасневшей девушке:
- Ну, любимая моя… Сядь. Этого требует обычай. Давай исполним свадебный ритуал.
С этими словами он обхватил руками талию суженой и хотел было усадить Орестиллу к себе на колени, как вдруг Калигула резко встал из-за стола и, грубо ударив по рукам Пизона, закричал:
- Прочь руки от моей жены!
Гости ошеломленно замолчали. По залу пронесся ропот возмущения.
- Что? Божественный Цезарь, ты сказал, что она… - едва сдерживая гнев, прошептал побледневший Пизон.
- Я сказал, что она моя жена, - повторил Калигула и, обняв растерявшуюся Ливию, крепко прижал ее к себе.
Видя, с каким угрожающим видом Луций Пизон поднялся на ноги, император бросил взгляд на всех собравшихся и крикнул во все горло:
- Ах так! Во имя Зевса! Здесь кто-то не желает признавать мою волю? Кто против меня? А ну, покажись!
Отец Луция Пизона бросился к сыну: вместе с несколькими друзьями и родственниками он схватил его за руки, поняв, какая беда нависла над всеми присутствующими. В комнате воцарилась тишина, нарушаемая только шепотом тех, кто пытался успокоить жениха. Этой заминкой воспользовался Руф Криспин, проговоривший в сторону главного входа:
- Мать-владычица!
В описываемые времена такими словами отдавали приказы городской страже. И стоило им прозвучать, как в зал триклиния ввалилась целая толпа преторианцев. Тогда Гай Цезарь взял под руку сраженную, подавленную случившимся Ливию Орестиллу и властно произнес:
- Во имя всех богов! Вы должны радоваться, что я выбрал невесту Пизона, а значит, одобрил его вкус, равного которому нет во всей империи. Среди ее подданных, разумеется. Радоваться должны и родители девушки. И уж, конечно, все остальные должны подчиниться воле синьора! О моей обожаемой Ливии Орестилле я не говорю - она больше всех рада переменам в своей судьбе, позволившим ей стать самой избранной женщиной в мире.
Весь зал затаил дыхание. Бедный Пизон забился в угол и закрыл лицо руками. Родители и друзья невесты пробовали приободрить Ливию. Наконец некоторые перепуганные гости стали поздравлять божественного Цезаря и благодарить его за совершенное благодеяние.
