Ирина Головкина (Римская-Корсакова) - Лебединая песнь

– Моисей Гершелевич получил меня, и пусть с него этого будет довольно. Ты, Нина, всех жалеешь, кроме меня.

Нина помолчала.

– Ну, а беременности ты не боишься?

– Нина, почему ты, во что бы то ни стало, хочешь окатить меня ледяной водой?

Нина молчала.

– Нинка, ты ведь меня не разлюбишь? Ну, ругай меня, сколько хочешь, дорогая, только люби! Это все, что мне надо.

Она знала власть своей кошачьей ласки над одинокой подругой, ей было достаточно обнять Нину и, взглянув ей в глаза, потереться щекой о ее плечо, чтобы получить ответную улыбку.

– Ты знаешь отлично, что не разлюблю. Но ты безумная какая-то, Марина.

– Безумная – вот это верно! Хочу быть счастлива и буду!

Через несколько минут они уселись за чайный столик и по настоянию Марины кликнули «мальчишек». Но пришел один, с неожиданным известием: «Не знаю, что такое с Олегом Андреевичем, он чего-то разговаривает сам с собой, уж не бредит ли?»

– Ну вот, я так и знала! – воскликнула Нина, вскакивая.

Марина метнулась было к двери, но Нина, поймав ее за руку, выразительно сдвинула брови и повела глазами на Мику; Марина поняла и опустилась на диван.

– Садись и разливай чай, а я пойду к нему, посмотрю, что такое, и сейчас вернусь, – и она вышла.

– Да, бредит, не узнал меня. Боюсь, не воспаление ли легких. Придется звонить в больницу – дома ухаживать некому, а он целый день один, и в комнатах холодно, у меня нет денег даже на лишнюю вязанку дров.

Марина вытирала глаза.

– Это глупо, что я плачу, – пролепетала она, встретив удивленный взгляд Мики, – но мне так жаль тебя, Нина, на тебя сыплются все несчастья! Нина, дорогая, позволь мне – вот сто рублей, это для вас всех. Смотри, какой Мика бледный. Возьми, пожалуйста. Неужели я ничем тебе помочь не могу?

Нина начала возражать. После небольшой перепалки решили, что Нина вернет эти деньги, когда будет продан только что снесенный в комиссионный магазин маленький Будда слоновой кости. Нина уверяла, что этот Будда приносит несчастье, и что ей не жаль расстаться с ним.

– Чудак Олег Андреевич, – сказал Мика, увлекаясь тортом, – бредит почему-то по-французски: сначала так, какие-то несвязные слова бормотал, а потом вдруг говорит: «Le vin est tire, il faut le boire» [27], - вина какого-то ему захотелось, видите ли!

Нина незаметно покосилась на Марину: щеки Марины вспыхнули и губы задрожали, как у обиженного ребенка.

Проводив Марину, Нина велела Мике лечь в ее комнате, а сама пошла спать к Олегу и села около него в ожидании санитарного транспорта, который вызвала по телефону. В этот день она очень устала и была полна множеством впечатлений. После пилки дров, которая, по-видимому, дорого обошлась Олегу, она, покончив с печкой и другими хозяйственными делами, собралась наконец нанести визит Наталье Павловне. Совершенно для нее неожиданно ее встретили очень тепло, как невесту Сергея Петровича, о чем говорилось открыто. Наталья Павловна обнимала ее, Ася бросилась на шею, а француженка осыпала ее любезностями. Наталья Павловна передала ей письмо Сергея Петровича, читая которое она расплакалась, и это еще больше сблизило их. Вернулась она только за пять минут до того, как к ней постучала Марина, но ничего не рассказала ей, так как Марина была слишком полна своим собственным романом, а говорить мимоходом о таком важном событии в своей жизни Нина не хотела. К тому же сообщить о своем будущем браке как раз в тот день, когда ее подруга очертя голову решилась на измену, показалось ей неделикатным. Теперь, сидя в тишине комнаты, она припоминала все подробности своего визита и чувствовала себя отогретой и очарованной отношением этой семьи. Ей захотелось перечесть письмо. Она вспомнила, что оно осталось в ее муфте, принесла и, усевшись снова у постели Олега и заслонив от него свет лампы, развернула письмо.

«Милейшая и лучшая из женщин, свершилось: еду в неизвестность! Мать и Асю оставляю на произвол судьбы без всяких средств к существованию, с тобой лишен возможности даже проститься, а между тем многое бы хотелось сказать. Слова твои о потере тобой ребенка совершили какой-то переворот во мне. Все последние дни я все время думал об этом, и если ты еще хоть немного любишь меня – считай своим женихом. Делаю тебе формальное предложение. Матери и Асе я уже сказал, что считаю тебя своей невестой, уверен, что они окажут тебе какое только смогут внимание. Счастлив буду, если это принесет тебе хоть каплю радости. Я и раньше ничем, кроме любви, не мог бы украсить твою жизнь, а теперь как жених я не имею ровно никакой цены. Всякая другая женщина не колеблясь отвергла бы предложение человека в моем положении, но ты не из таких. И все-таки, считая себя связанным данным тебе словом, я оставляю тебе полную свободу ждать с решением, сколько ты захочешь. Может быть, этим я искуплю свою вину. Пишу письмо ночью. Не знаю, когда мы увидимся, когда я опять обниму тебя и услышу божественное сопрано моей Забеллы. Не могу представить себе жизнь без любимых людей и без оркестра!»

Она опустила письмо на колени, и опять слезы полились из ее глаз.

«О, как хочется быть счастливой, хоть месяц, хоть день один! Но мне даже не поехать к нему из-за Капеллы и концертов, которые не могу бросить, потому что жить нечем. А если ему не дадут там работать, надо будет и ему помочь. Нет, службу бросать нельзя».

Олег начал водить головой по подушке и что-то бормотать… Она оглянулась и, что-то сообразив, поднялась и поспешно стала шарить около его изголовья. «Вот он! Хорошо, что я вспомнила, – если бы санитары обнаружили, немедленно составили бы протокол и передали дело в гепеу». Она спрятала револьвер в муфту и энергично задернула молнию. «Завтра же брошу его в Неву: пока он здесь, мне не будет покоя». Она чувствовала, что, вопреки намерениям, все больше и больше привязывается к Олегу и что эта сломленная молодая жизнь возбуждает в ней с каждым днем все больше и больше сестринского участия.

В начале февраля Наталье Павловне сделалось нехорошо, когда она подымалась по лестнице, возвращаясь домой.

Вызванный на квартиру старый врач, лечивший ее еще в добрые старые времена, нашел упадок сердечной деятельности, прописал несколько сердечных средств и покой и велел несколько дней полежать.

Когда мадам раздевала ее, та проговорила, обращаясь больше к самой себе: «Попались в сети наши оба сокола… Кажется, это у Пушкина?» И француженке ясно стало, что мысль о судьбе сыновей не оставляла ее ни на одну минуту.

Аси не было дома, когда она и вышедшая ей навстречу мадам шепнула, что бабушку пришлось уложить. Ася в первую минуту так испугалась, что расплакалась; но после уверения старших дам, что ничего особенно-тревожного пока еще нет, ее успокоили. Весь День ни она, ни мадам не отходили от Натальи Павловны. Вечером пришла Зинаида Глебовна с Лелей и Нина, но, несмотря на всеобщие старания поддерживать веселую и бодрую атмосферу около постели Натальи Павловны, отсутствие Сергея Петровича слишком остро чувствовалось, и ясно было, что как раз покоя, в котором всегда так нуждается сердечная больная, ей нельзя дать.

На третий день болезни бабушки Ася выудила, наконец, из почтового ящика первое письмо от Сергея Петровича. Он писал:

«Дорогие мои!

Я все еще в дороге. Едем очень медленно, постоянно стоим на запасных путях. Везут нас в закрытом наглухо вагоне, но сквозь решетку окна мы, когда поблизости нет конвойных, выбрасываем письма на станциях и полустанках, в надежде, что кто-нибудь из добрых людей их подберет и опустит. Таким образом, я уже бросил два письма к Нине и два к вам. За меня не беспокойтесь – я здоров. Вагон, разумеется, не слишком благоустроен, зато общество самое избранное. Очень многие из моих спутников прямо из мест заключения. Нам, более счастливым, пришлось поделиться с ними запасом провианта, конвертов и папирос, а теперь мы договорились с одним из конвойных, чтобы он за небольшую мзду покупал нам на наши деньги эти необходимые вещи, которые он передает, влезая на станции под вагон, через трубу в уборной. (Извините за такую деталь.) Хорошо было бы, если б нашу компанию не разъединили, а поселили в одном месте. Освещение в вагоне очень тусклое, темно и тряска, читать невозможно. Коротаем время в бесконечных разговорах на самые разнообразные темы, вплоть до философских. Я организовал маленький хор, и мы поем иногда «Очи черные, очи жгучие», «Как ныне сбирается» и другие общеизвестные песни. Посередине вагона стоит жаровня, около которой мы греемся и на которой кипятим воду – нам ее приносят в медном чайнике три раза в день. Я был бы почти доволен, если бы не постоянное грызущее беспокойство за всех оставшихся.

Ваш Сергей».

Это письмо читала вслух Ася, так как у Натальи Павловны задевались куда-то очки; когда мадам подала их, Наталья Павловна сказала: «Дай мне, я хочу увидеть его руку». Ася молча протянула письмо, в котором ее больше всего поразили слова «сквозь решетку окна» – ей вспомнилась картина «Всюду жизнь». «За решетку такого человека, как дядя Сережа!» – думала она, чувствуя, что слезы сжимают ей горло, и, отвернувшись, разглядывала давно знакомые ширмы лионского бархата со сценами из жизни аркадских пастушков.