Википроза. Два Дао - Борис Акунин
Много судачили и о том, на что Зюсман тратит свои немаленькие барыши. Версии выдвигались одна диковинней другой. В октябре мастерская закрывалась, хозяин весь месяц отсутствовал. До четырнадцатого года говорили, что Пушкин уплывает в Ниццу и проводит там бархатный сезон, живя в лучшем отеле, кутя с красотками и играя на рулетке. Но Зюсман устраивал себе каникулы и во время войны, когда до Лазурного Берега было не добраться. В общем черт его знает, Пушкина, куда он исчезал в октябре.
Постучав по стеклу, Абрамов наклонился к окошку.
— И на каком, интересуюсь, вы теперь номере, Зюсман?
Перед стариком лежал том «Брокгауза и Эфрона». Это тоже не изменилось. Энциклопедию старик выменял на мешок крупы в голодном восемнадцатом — и увлекся. Читал внимательно, медленно, шевелил губами. Объемы его памяти были фантастическими. В девятнадцатом Зюсман штудировал 4 том и знал всю мировую премудрость до конца буквы «Б». «Прочитаю до буквы «ижица» плюс дополнительные тома и буду уже всё на свете знать», говорил он.
Голова поднялась, за зелеными кружками поблескивали глаза, цвета которых Абрамов ни разу не видел.
— Ой. Шая Зеликович Абрамович из добрых старых времен, чтобы мне снова там очутиться.
Имя Эфраим назвал по метрике, с которой нынешний Александр Емельянович Абрамов когда-то появился на свет.
Ноль удивления, будто виделись только вчера.
— И что было доброго в девятнадцатом году, чтоб вам хотелось снова там очутиться? — спросил Абрамов, заражаясь певучим одесским интонированием.
— А почти всё. Люди были повыше, жизнь поинтересней, и во рту у меня еще имелись собственные зубы. Если вы, Шая, интересуетесь знать, на каком я томе, то уже на 22-м, и это единственное, что стало лучше. Моя голова наполнилась знанием мира до буквы «Ж». Я для себя решил: пока не дочитаю эту книгу книг до конца, не помру. Вот когда уже — тогда пожалуйста.
— Я вижу, вы себе думаете еще долго пожить. Сколько вам лет, Зюсман? Полагаю, за семьдесят. С такой скоростью чтения… — Абрамов быстро подсчитал. — Вы будете мусолить Брокгауза еще шестнадцать лет, аж до одна тыща девятьсот сорок первого года.
Старик аккуратно пристроил закладку. Том закрыл.
— Кончайте трепаться и расскажите, что вдруг понадобилось такому большому начальнику от Эфраима Зюсмана. Где я и где тот Котовский? Скажу сразу: кто и зачем укоцал Большого Гришу, это вы спросите того, другого Пушкина, потому что этот Пушкин сам сломал себе всю голову. Что вы просовываетесь в окошко, будто мы не старые знакомые? Заходите, заходите.
Он сунул руку под стол, что-то там нажал. В двери щелкнуло.
Войдя в заставленное напольными и увешанное настенными часами помещение, Абрамов сел на табурет и заговорил серьезно, убрав из речи местный говор.
— То есть, вы сомневаетесь, что комкора убил Зайдер?
— Что Меер Майорчик укоцал Большого Гришу, я чрезвычайно сомневаюсь. Я даже почти не сомневаюсь, что не. Хотя истории известны случаи, когда какой-нибудь заяц с дури коцнул льва. Вот в Риме при императоре Тиберии был случай, я вам сейчас расскажу…
— К черту вашего Брокгауза, — перебил Абрамов. — Почему сомневаетесь? И почему вы назвали Зайдера «майорчик»?
— Потому что в восемнадцатом году у Меера в его заведении «Париж» девушка по имени Фрося Шестьпудов довела своей слоновьей любовью до кондрашки тощего и лядащего австрийского майора. С тех пор Меера прозвали «Майорчиком».
— Что такое «Париж»? Притон? — спросил Абрамов, вспомнив полицейское досье.
— Нет, притонами Меер промышлял в старые времена. Он тогда был мелкий шмаровоз, кормился от воров второго и третьего пошиба. Но когда полиции не стало, у Зайдера наступил золотой век. Хватка у него цепкая, нашим-вашим он хорошо умеет. С восемнадцатого года и до марта двадцатого Зайдер держал настоящий респектабельный бордель. «Париж» был очень даже себе предприятие. Майорчик одевался франтом, ездил на лихачах, а на самой лучшей своей красавице, Розе Алмаз, даже женился, пообещав, что она останется при работе.
Карлсоновская версия с убийством из ревности летит в мусор, подумал Абрамов, внимательно слушая.
— А что случилось в марте двадцатого?
— Как что? — изумился Эфраим. — Вы случились. Большевики. Советская власть в очередной раз вернулась и прикрыла всю одесскую коммерцию, включая бордели. Майорчик остался без куска хлеба, кормился Розиными трудами, и она бы его бросила, потому что любовь любовью, но сколько можно? Однако Меер обратился к Большому Грише, и тот его устроил на хорошее место. С тех пор Майорчика в Одессе не стало.
— Почему красный герой Котовский занялся устройством судьбы бывшего хозяина публичного дома?
— Это очень красивая история, — оживился Зюсман. — Ее приятно рассказывать. Гриша был у Майорчика в долгу, а не такой он человек, Гриша, чтобы забывать доброе. Этим большой человек отличается от смитья вроде Майорчика — помнит за плохое, но не забывает и за хорошее. Дело было так. Январь девятнадцатого года. В Одессе правит страшный человек генерал Гришин, который несмотря на такую фамилию очень не любит нашего Гришу, потому что наш Гриша тоже в городе и он пока не красный герой, но еще прежний Гриша, который по ночам гопстопит богатую публику, а в январе девятнадцатого года в Одессе ой было кого погопстопить, и генералу Гришину это не нравилось. Он сказал, в городе может быть только один губернатор, а не два или того смешнее три, если кроме джентльмена Котовского считать еще нахала Мишку Япончика. И генерал приказал своему начальнику контрразведки Орлову, у которого ваши чекисты могли бы поучиться мясницкому делу, добыть из-под земли и коцнуть как собак обоих — Котовского и Япончика…
В другое время Абрамов послушал бы увлекательный рассказ, но сейчас было достаточно знать, что Котовский отблагодарил Зайдера за какую-то старую услугу.
— Остановитесь, Зюсман. — Абрамов поднял ладонь и сказал, опять заразившись одесской манерой речи: — Эту байку вы мне расскажете в другой раз, а пока что поговорите со мной за смерть Япончика. Кто его таки коцнул — Саша Фельдман, Котовский или какой-нибудь другой человек, за что ему большое спасибо?
Поговорили и за собачью гибель Япончика, и за нынешнюю Одессу, которую начитанный Эфраим сравнил с Римом периода упадка империи.
— Ну хорошо, — с горечью говорил Пушкин. — Вы вывели в расход Мишку, короля Молдаванки. Вы шлепнули всеми уважаемого Герша Одинглаза. Вы перестреляли всех орлов. Что, люди
