Рюрик Ивнев - У подножия Мтацминды

Глава XI

В этот вечер Везников собрал у себя людей, по тем или иным причинам ему нужных: члена Учредительного собрания Грузии Абуладзе, художников Надеждина и Пташкина, Смагина, англичанина из миссии и какого–то никому не известного старомодного чиновника лесного ведомства.

Все пришли вовремя, кроме Абуладзе. Обеспокоенный его отсутствием, Везников все же держал себя с таким достоинством, что никто не замечал его волнения.

Чтобы как–то занять гостей, он принялся показывать им картины и фарфоровые статуэтки, которые недавно приобрел. Картины оказались заурядными, и, чтобы не обижать хозяина, Надеждин перевел разговор на фарфор. Повертев в руках маленькую статуэтку, он сказал:

— Прекрасно, прекрасно. Настоящий севр. Везников был польщен его похвалой. Он небрежно ответил:

— Когда я покупал эту вещицу, я не придавал ей особого значения.

— Вы хотите соскоблить с себя маску знатока? — спросил Надеждин.

Шутка пришлась по вкусу Везникову. Он мысленно решил, что Надеждин умница и что на подобное замечание остается только тонко улыбнуться.

Чтобы втянуть в разговор скучавшего Пташкина, Везников заговорил о портретах, зная заранее, что этот разговор его всколыхнет.

Пташкин был известным портретистом, прославившимся еще до революции своей манерой писать «комплиментарные портреты», как шутя их окрестили его товарищи. Благодаря этой манере он сделался «придворным» художником замоскворецких купчих. Здесь, в Тифлисе, он стал любимым гостем в салонах купчих армянских, щедро вознаграждавших его дарование.

Спровоцированный Везниковым, он пустился в длинные рассуждения о задачах художника–портретиста.

Тем временем Везников под шумок обделывал свои дела со старомодным чиновником. Они говорили шепотом, но отдельные слова можно было разобрать: «концессия», «марганец», «Чиатуры», «англичане».

Но вот раздался звонок, и появился Абуладзе, известный всему Тифлису своими парадоксальными высказываниями. Годы его были неопределенны. Ему можно было дать и сорок пять и двадцать пять. Абуладзе считал себя европейцем. Все, что шло от Европы, он считал хорошим и полезным, а все то, что шло с этого ужасного большевистского Востока, — гибельным и вредным. Он любил философствовать в кругу близких людей на тему «желтая опасность»; «Россия и Китай — вот самые страшные враги нашей европейской культуры», — была его любимая фраза.

Войдя, Абуладзе с подчеркнутой простотой поздоровался со всеми, постаравшись каждому сказать несколько приятных слов. Незнакомых он одаривал приветливой улыбкой. С особенной силой пожал руку Пташкину, сообщив приятную новость, что Учредительное собрание решило заказать ему портреты всех министров.

Везников шепнул Смагину:

— Боюсь, что по инерции Пташкин сделает министрам пленительное декольте.

Абуладзе быстро овладел не только всеобщим вниманием, но и разговором. Тоном человека, открывающего глаза слепым, он изрекал, что сейчас происходит распад России и он рад тому, что лучшие русские люди с европейским складом ума покидают Совдепию. Подчеркнул, что для Китая и всех азиатских стран, богатством которых распоряжаются империалистические державы, идеи или призывы Ленина слишком соблазнительны и что рано или поздно они пойдут на Европу под любым знаменем, лишь бы на нем было написано: долой европейцев, да здравствует самостоятельность! Не отрицая того, что Европа во многом виновата перед порабощенными ею странами, он заявил, что лично он сам все же, как европеец, стоит на стороне Европы.

Абуладзе слегка поправил свой европейский галстук и стал уверять, что большевизм, как таковой, не страшен, ибо в Грузии для него нет питательной среды, а всего страшнее Азия, особенно Китай и Россия.

— Я с вами не согласен, — перебил его Надеждин. — Россия не Китай. Она сейчас больна, тяжело больна, но она преодолеет болезнь и возродится во всей своей мощи, во всем своем величии.

Везников не хотел обострений (ему нужен был Абуладзе, но и Надеждин мог пригодиться) и прекратил начавшийся было спор, пригласив всех к ужину.

Смагин наблюдал за Везниковым и удивлялся, откуда в нем столько ловкости. Он угостил ужином, заказанным в ресторане «Анона» и доставленным на фаэтоне официантами, которые и прислуживали вместе с Вано.

Везников почти не разговаривал, но осторожно и ловко руководил разговором. В разгаре ужина он не утерпел и шепнул Смагину:

— Сегодняшняя пирушка — по поводу заключения одной удачной концессионной сделке.

— Когда вы успели это устроить? — спросил Смагин.

— Было бы желание, а время всегда найдется, — улыбнулся Везников и, немного помолчав, добавил: — В следующий вторник приходите ко мне на новоселье. Нашел новую квартиру, моя чересчур мала. На этой же улице, почти рядом, второй этаж… А внизу будет контора акционерного общества: «Марганец—Грузия».

— Я не могу понять только одного, — сказал Смагин, — зачем вам понадобился этот призрак прошлого?

— Вы говорите о чиновнике в форме лесничего?

— Конечно. Везников рассмеялся:

— Ваша наивность мне нравится. Этот «призрак» является связующим звеном отнюдь не призрачных лиц.

Глава XII

Как–то после окончания лекции Смагина в аудитории Закавказского университета к нему подошел молодой человек и забросал его вопросами о литературной жизни Москвы, о ее поэтах, художниках и артистах. Очевидно, ему было мало лекции, хотелось знать о мельчайших подробностях московской жизни.

Смагин охотно рассказал обо всем, что интересовало молодого тифлисца Гоги Обиташвили.

На другой день Гоги зашел к нему домой и передал приглашение своей матери навестить их. По дороге он рассказывал о себе. Отца он потерял в детстве, а мать едва сводила концы с концами. Два года назад окончив гимназию, он поступил на завод. Весь заработок приносил матери. Та хорошо понимала, что его работа была для них спасением, но не скрывала от него своего огорчения, что он не поступил в университет. Чтобы утешить мать, он начал готовиться к поступлению на филологический факультет. Кроме того, много читал и не пропускал ни одной публичной лекции. Таким образом Смагин познакомился с матерью Гоги Варварой Вахтанговной, его сестрой Ниной Ираклиевной Раевской и ее мужем, молодым инженером Аркадием.

Вскоре Смагин получил предложение прочесть несколько лекций в Кутаиси. Вернувшись через две недели, он узнал, что Гоги арестован меньшевистской охранкой. По–видимому, Гоги был связан с Кавказским краевым комитетом большевиков, находившимся в подполье. Ни матери, ни сестре, ни Смагину он об этом не говорил.

Смагин вспомнил семью грузинского профессора Джамираджиби, с которой недавно познакомился, и решил у них узнать, как надо действовать, чтобы вызволить Гоги.

Профессор Константин Арчилович Джамираджиби пользовался большим уважением во всех кругах грузинского общества. Жена профессора Елизавета Несторовна после совещания с мужем сказала Смагину:

— У нас бывает секретарь Гегечкори, Домбадзе, за год до революции окончивший Московский университет. Сам он, конечно, не посмеет вмешаться в это дело, но если кто–нибудь начнет хлопотать о вашем Гоги, то Домбадзе поможет. Поэтому советую вам немедленно пойти к адвокату Костомарову и все ему рассказать. Костя говорил, было несколько случаев, когда Костомаров добивался освобождения. Кстати, как вы познакомились с Обиташвили?

— Так же, как с вашей дочерью Варей. Он подошел ко мне во время моей лекции и начал расспрашивать о московской жизни.

— Недаром Абуладзе жалуется, что наша молодежь ориентируется на Москву, — сказала, улыбаясь, Елизавета Несторовна. — Смотрите, Абуладзе, чего доброго, объявит, что виною всему этому ваши лекции.

Смагин взглянул на часы. Заметив это, Елизавета Несторовна воскликнула:

— Только не вздумайте побеспокоить Костомарова в такой поздний час. Он — сибарит.

Константин Арчилович добавил:

— Я знаю его образ жизни. Лучше всего зайдите к нему в семь часов вечера. От семи до восьми он кейфует.

Глава XIII

Бывают квартиры, которые как бы пожизненно застрахованы от всяких неприятных случайностей. Такие квартиры имеют особый запах, запах благополучия, довольства, незыблемости. Двери обязательно открывают бесшумные горничные в белых наколках, с холодной вежливостью принимающие посетителей. В таких квартирах громадные шкафы и непременно отражающиеся в зеркалах ковры. От всех остальных квартир с такими же зеркалами и коврами они отличаются своей необыкновенной тишиной и еще чем–то неуловимым.

Смагин почувствовал все это в тот момент, когда, нажав на большую выпуклую кнопку чересчур белого, как бы рисующегося своей белизной звонка, услышал тихий, будто приглушенный звон.