Павел Загребельный - Первомост
При воспоминании о Мостовике Стрижак чуть было не хлопнул себя по лбу, но вовремя спохватился, что может ударить не пустой ладонью, а железным стременем, голова же должна была ему еще пригодиться для выдумывания и всестороннего обоснования вранья, с которым он появится перед Воеводой. Стрижак на миг забыл даже о тяжести на плечах, пошел скорее, хотя и то сказать - куда торопиться человеку, пока ему не с чем прийти? Первоначально Стрижак решил рассказать все, как было, напрямик. Правда, можно умолчать, кто именно свернул в плавни, тем самым сразу напав на след Маркерия, ибо главное заключалось здесь в том, что беглец был пойман именно руками Стрижака, пойман и связан, как надлежит. Ну ладно. Скажет он, как было, а Воевода спросит - где же беглец?
Что ответить на это? Украли монахи? Проспали позорно и недостойно? Да еще от кого не уберегли? Нет, нет, правду рассказывают лишь дураки или же безнадежно ленивые люди, не способные представить события с благоприятной для себя точки зрения.
Стрижак попытался зайти с другой стороны. Поймали они Маркерия. Это нужно всячески подчеркивать, выставлять как свою величайшую заслугу. Итак, поймали беглеца. Повели его назад домой, на суд праведный и воздаятельный. А не довели. Почему же не довели? А потому, что напали на них разбойники, забрали коней и Маркерия, хотели еще и Немого забрать, но тот отказался, встал даже на защиту его, то есть Стрижака.
Не годится. Раз Немой смог защитить его, то почему же не защитил Маркерия? И зачем понадобился этот Маркерий разбойникам? Им кони нужны. Отдайте коней, а беглеца приведите в Мостище. Вот оно как.
Так что же тогда? Уж ежели врать, то врать. Не поймали они Маркерия, и не догнали, и не видели, и вообще он никуда не убегал, потому что куда бы мог бежать мостищанин? А на них напали разбойники и отняли коней (потому что сказать, что украли коней воры, - стыд, позор). Ага. А седла? Что же это за странные разбойники, что оставили седла? Раз уж отняли коней, то со всем снаряжением! Тогда зачем же он, как последний дурак, тащит эту мороку! Стрижак швырнул свое седло с радостью и облегчением и уже весело крикнул Немому:
- Бросай ко всем чертям!
Будто Немой мог услышать. Беда с глухим и безъязыким. Уже и твой язык ни к чему. Стрижак жестами попробовал растолковать Немому, что и как, и показал, чтобы тот освободился от лишнего и бессмысленного, более того, даже вредного теперь груза. Но упорный безъязыкий человек держался за это ненужное седло, будто оно было выковано из чистого золота! Стрижак шел налегке, теперь все его члены отдыхали, даже во внутренностях не так жгло и кололо, седельная мука закончилась. Зеленые плавни уже не напоминали ему мрачных голгофских видений, а Немой упрямо тащился позади с седлом на плече и доводил этим Стрижака до исступления. Вот так принесет, бросит к ногам Воеводы - и что тогда выдумаешь, какую брехню преподнесешь Мостовику?! И чем больше кипятился и злился Стрижак, тем более упрямым становился Немой и даже замахнулся было на своего спутника, когда тот слишком приблизился к нему с намерением сбросить его седло к дьяволу и всем нечистым силам.
Наверное, Стрижак так бы и не смог что-либо сделать с ним, если бы не напало вдруг на него веселье. Пришло оно неожиданно - видать, от облегчения телесного, потому что душа у Стрижака целиком и во всем зависела от тела, - так вот, освобожденный от седла, отдохнувший, он постепенно наполнялся радостью жизни, беззаботностью, и вот в таком новом состоянии, уже без горячки и торопливости, с насмешливым спокойствием, показал он жестами Немому, что ждет его от Воеводы, если он не доверится во всем ему, Стрижаку; изложил - с огромными трудностями, правда, - и выдуманное вранье свое о том, как не поймали они Маркерия, - и все это он делал с кривляньем и хохотом, так, что Немому тоже стало весело, особенно же весело ему стало, когда понял он наконец про Маркерия, - теперь не было нужды держаться за тяжелое седло, за этот их камень преткновения, Немой охотно швырнул его в траву и смеялся вдоволь, хохотал до слез, и Стрижак подумал, что даже немые расстаются со своими заблуждениями, лишаются глупости со смехом и радостью.
Однако Немой смеялся совсем по другой причине. Ему так редко приходилось смеяться, чтобы он позволил себе роскошь хохотать без всяких оснований. Вот почему Немой если уж смеялся, то имел для этого не одну причину, а несколько. Он смеялся, радуясь тому, что обманул Стрижака, а вместе с ним и Воеводу уже тогда, когда видел освобождение Маркерия и не помешал хлопцу делать это, - следовательно, помог ему. А еще смеялся от радости, что ему будет с чем прийти к Лепетунье, чтобы вернуть счастливые дни с ней, казалось, безнадежно утраченные навсегда. Он сумеет заманить Лепетунью подальше в плавни, поведет на пустынную песчаную косу у Реки, возможно, даже найдет именно ту косу, на которой испытал столько радости с этой женщиной, хотя Река ежегодно размывает косы, и никогда невозможно найти ту, которая была, как невозможно найти и былого счастья, но он будет упрямым, будет искать косу и там, на белом песке, нарисует Лепетунье все, как было, всю эту ночь у костра, изменив лишь чуточку течение событий, скажем, обойдется без монаха, потому что разве же он сам, Немой, не мог развязать Маркерия? Свидетелей не было и не будет, - Немой мог смеяться вдоволь в надежде на новые милости Лепетуньи - и он смеялся.
"Ловили ветра в поле" - с этими словами встал Стрижак перед Воеводой Мостовиком, встал уже в портах, отдохнувший после круглосуточного сна: спали они с Немым целый день в плавнях, чтобы не позориться Стрижаку засветло голыми ногами в Мостище, а потом ночью пробрались в дом Стрижака, да еще и там спали до утра, потому что не станешь ведь стучать к Воеводе в полночь, имея в руках лишь ветер с поля. Кроме того, справедливо рассуждал Стрижак, время убивает в человеке остроту памяти, - стало быть, чем дольше они не будут появляться у Воеводы, тем спокойнее в конце концов воспримет он сообщение о бесплодности их погони. Но Стрижак не принял во внимание дремучей ограниченности Мостовика, присущей ему, как и всем людям, сосредоточенным лишь на одном деле в течение всей своей жизни. Воевода же, прикованный только к мосту и озабоченный своим властвованием на мосту, обладал ограниченностью просто бесконечной, если можно так выразиться без риска быть смешным. И если уж такой человек решал кого-то наказать, то ничто не могло отвлечь его от этого намерения, он помнил только об этом, не думая ни о чем другом.
- Где он? - мрачно спросил Воевода, увидев перед собой Стрижака и Немого, спросил так, будто они отлучались только на миг, лишь выбежали за дверь, чтобы схватить и привести к своему повелителю преступного беглеца, и это произошло не несколько дней назад и не в глубокой тайне воеводского дома, а только что, у всех на виду.
Вот тогда Стрижак и произнес свои беззаботные слова о ветре в поле. Но Мостовик оставил без внимания игривость слов Стрижака, он был сосредоточен на своем твердом решении, для осуществления которого не хватало лишь самого главного: жертвы.
- Он где? - уже грозно спросил Воевода, делая ударение на "он", чтобы этот языкатый воеводский дармоед наконец понял: властители не любят шуток.
Но Стрижак, заранее смакуя свою удачно выдуманную брехню, которую он должен был изложить перед Воеводой, не был обескуражен грозным взглядом Мостовика, беззаботно развел руками:
- Нет. И не только беглеца нет, но и...
Он хотел добавить: "коней", но Воеводу не интересовало ничто, кроме Маркерия, он, быть может, и не услышал бы даже про коней или не придал бы значения пропаже, его внимание не могло быть гибким настолько, чтобы мгновенно рассредоточиться еще и на коней, - он помнил только о злоумышленнике.
- Не догнали? - Воевода улыбнулся той зловещей улыбкой, подлинный смысл которой знал здесь только Шморгайлик, но и Шморгайлик не мог помочь делу, хотя Мостовик и поглядывал на него вопросительно. Если бы все происходило здесь, в Мостище, Шморгайлик непременно подсмотрел бы и подслушал все, но ведь эти двое болтались где-то несколько дней в лесах и полях, кто их там видел, и кто слышал, и что тут скажешь?!
Шморгайлик лишь переступал с ноги на ногу и виновато хмурился. Тайком он радовался, что этим двум, наконец, влетит, еще неизвестно, чем все это для них закончится, он же, Шморгайлик, - в стороне. Он будет потирать руки и жать жито, как поют мостищане.
Однако то, что он услышал от Стрижака, нагнало на Шморгайлика такой страх, что он вмиг забыл и о потирании рук и о зеленом жите. Потому что Стрижак беззаботно промолвил:
- Никому еще не удавалось догнать того, кто и не думал убегать.
- Не думал убегать? - Мостовик глянул на него исподлобья. - Кто не думал убегать?
- А никто не думал, - не испугался Стрижак.
- А он? - сказал Воевода, упрямо не называя Маркерия, но одновременно подчеркивая этим, что речь здесь идет только о нем.
