Алексей Десняк - Десну перешли батальоны
Все сразу прижали винтовки к плечам. Надводнюк слегка приподнялся.
По дороге, поднимая пыль, брели коровы. За ними кучкой ехали верховые. Немцы насвистывали какую-то походную песенку.
Коровы медленно проходили мимо партизан.
Вдруг Дмитро настороженно и резко поднял голову, прицелился, потом снова оторвал глаза от мушки и стал всматриваться. Партизаны смотрели туда же, куда и Дмитро. На гнедой лошади ехал Никифор Писарчук.
— Взво-од… пли!
Писарчук повалился на шею лошади. Лошадь рванулась в жито, всадник упал с седла. Коровы испуганно заревели и понеслись через жито к лугу. Между ними, с развевающимися гривами, скакали лошади без седоков.
Резко раскачивались колосья — немцы, которых миновали первые партизанские пули, напрямик через жито удирали в село.
Партизаны выбежали на дорогу. Поперек накатанной колеи, зажав в руках нагайку, лежал мертвый Никифор. Пыль, смоченная его кровью, густела. Двое немецких солдат загребали воздух сведенными пальцами.
Партизаны торопливо собрали валявшееся на дороге оружие и исчезли в жите.
* * *От неожиданности Шульц зашатался и чуть не упал. Но в таком состоянии он был всего лишь одно мгновение. Его бледное лицо вытянулось, серые глаза стали, как щелки. Шульц рванул солдата за пояс.
— Смирно!.. Солдат армии кайзера, Карл Нейман, почему ты не спасал своих товарищей?
Молодой, безусый, весь в грязи, в разорванных брюках, без каски и винтовки, Карл Нейман стоял навытяжку перед офицером.
— Большевики напали внезапно, господин офицер!.. В хлебах их не было видно!
— Молчи!.. Свинья… — рука в лайковой перчатке описала полукруг и опустилась на лицо солдата. Нейман пошатнулся и едва удержался на ногах. — Смирно!.. Дневальный!.. Винтовку, патроны и полную боевую выкладку рядовому Нейману!
Дневальный щелкнул каблуками.
Через минуту рядовой Карл Нейман держал в руке винтовку, на поясе висели кожаные патронташи, лопатка, котелок, через плечо — свернутая в скатку шинель, за спиной — тяжелая походная сумка.
Шульц закурил сигару.
— Кру-у-гом!.. Ша-гом марш!..
Рядовой Карл Нейман стукнул левой и тяжелым военным шагом двинулся из школы на улицу. Шульц пошел за ним.
— Бе-е-гом!..
Солдат побежал. Сперва он высоко выбрасывал ноги, потом все ниже и ниже, пока совсем не обессилел и уже только волочил их по песку.
— Бе-егом!.. — летела раздраженная, неумолимая команда. Солдат срывался с места, но через несколько шагов терял силы. Лицо его покрылось обильным потом. Солдат тяжело, не закрывая рта, дышал.
— Бе-егом!..
Нейман пробежал несколько шагов и упал.
— Смирно! — солдат поднялся и стал навытяжку. — Ша-агом марш!.. Бе-е-егом!.. Ложись! — солдат падал посреди улицы в песок. — К бою готовсь! — солдат омертвевшими руками отстегнул лопатку и стал окапываться. — Смирно!.. Бе-егом!.. — Нейман снова бежал, широко раскрыв глаза. У него на висках вздулись жилы, на щеках выступили красные пятна. Он дышал со свистом. Изо рта высунулся кончик побелевшего языка. Тяжелая походная сумка тянула его вниз, дребезжал у пояса котелок, сбоку болталась лопатка и мешала бежать. И он бежал, подавшись всем корпусом вперед, чтоб удержать мешок на спине. Напрасно офицер требовал, чтобы он выпрямился и бежал ровно, — у солдата не хватало на это сил.
— Ложись!
Обессиленный Нейман упал, раскинув руки. На лице было нечеловеческое страдание, в глазах пряталась дикая ненависть. Шульц подбежал:
— Копай!
Солдат попробовал поднять руки, но он и двинуть ими не смог.
— Смирно!
Солдат поджал ноги, силясь подняться. Мешок потянул его к земле. Он захрипел. Шульц ударил Неймана стеком. Стек поломался. Офицер в бешенстве, с пеной на губах, ударил Неймана носком ботинка.
— Стрелять в большевиков будешь? Удирать не будешь! На два часа под винтовку с полной выкладкой! — Шульц быстро зашагал к школе. Возле крыльца выстроились солдаты — мрачные, потупившиеся. Шульц внимательно посмотрел на каждого, взбежал на крыльцо, еще раз оглянулся и скрылся в своей комнате. Потом запер двери, достал из шкафа бутылку коньяка, выпил целый стакан и, сжав голову руками, склонился над столом.
— Позор! — он яростно застучал кулаками по столу. — Позор! Каких-то жалких полдесятка партизан!.. Всю роту в лес! Выловить и перевешать на соснах! За ноги повесить! — схватил бутылку и опрокинул ее в рот, пустую отшвырнул в угол. Бутылка ударилась о косяк двери. На пол посыпались осколки.
— Дневальный!
Никто не входил.
— Дне-евальный! — затопал офицер.
Но в комнату никто не входил.
Шульц в бешенстве ударил ногой в дверь. Она не поддалась.
Только теперь Шульц вспомнил, что он ее запер; повернул ключ; на пороге щелкнул каблуками дневальный.
— Сутки ареста! Прибрать!
* * *По одному в хату к Писарчуку входили Орищенко, Маргела и Варивода. Лука еще на пороге снял шапку и набожно перекрестился. Он сделал шаг к столу, на котором лежал одетый в новую вышитую рубаху и синие штаны Никифор. Лука снова перекрестился.
— Какое несчастье, Федор Трофимович! И оказать бы, безоружные, так нет — оружие ведь было, и все — на лошадях… Говорят, и немцев до одного постреляли.
Писарчук сидел на скамье, опершись руками о край стола, и не сводил глаз с мертвеца. Лицо Никифора было желтым, глаза открыты, верхний ряд зубов прикусил нижнюю губу. На лице застыла гримаса боли и ненависти.
— Может, пятаки медные ему на глаза положить? — боязливо прошептал Маргела.
Писарчук пошевелился, долгим безразличным взглядом окинул присутствующих.
— Клали! Не помогает!.. Смотрит!..
Молчание.
Со двора доносился стук топоров — плотники сколачивали гроб. В открытое окно влетела большая синяя муха. Покружившись по комнате, она села Никифору на лоб. Писарчук махнул рукой. Муха полетела где-то под потолком и села Никифору на губу.
— Чтоб ты пропала! — Писарчук зло замахал руками. Будто дразня, муха стала кружиться над Писарчуком. — Чего вы молчите? Говорите!
— Что тут скажешь? Хоронить нужно сына.
Лука втянул голову в плечи.
— Знаю… За кого он пострадал? За вас! Чего же вы молчите?
Маргела заюлил перед Писарчуком.
— Конечно, конечно. За нас.
— Ну?
— И нужно ж было ему за скотом ехать. Пусть бы немцы сами… И так боязно, и так боязно…
— Хитришь?
— Не обманешь — не проживешь!
— Что ты советуешь?
— Как-нибудь да будет…
— А? — Писарчук внезапно потемнел, стиснул зубы, схватил Маргелу за плечи, встряхнул его и толкнул к столу. — Посмотри! За твою шкуру пострадал.
Маргела отступил к дверям. Орищенко оглянулся на окно и забился в угол.
— А тебе что твоя партия эсеровская диктует, Прохор? А?
Варивода закрыл окно.
— Немцев направить в лес, на Надводнюка.
— Та-ак! Моя программа! Поведешь?
Варивода почесал затылок, посмотрел на остальных, а те опустили глаза.
— Да ведь все увидят…
— A-а!.. Чтоб тайком? Боитесь? Чтобы кто-нибудь за вас сделал?.. Кто поведет немцев в лес ловить Надводнюка? Не отвечаете?
— Я поведу!.. я все уголки в лесу знаю! — в комнату вошел Иван.
Писарчук схватил сына за руку, поставил рядом с собой.
— Вот моя кровь, видите? Горжусь я тобой, сын! Мы оба поведем немцев! Мы будем день и ночь искать Надводнюка! Он хочет земли нашей. Мы дадим ему землю!
— С вами и я поведу!.. — Варивода стал рядом с Писарчуком. — Кто же договорится с Шульцем?
— Я! Рыхлов нам поможет, у нас с ним одна дорога.
Писарчук стал одеваться.
* * *На землю надвигались густые вечерние сумерки. В воздухе пахло липовым цветом, и Мусе казалось, что воздух сладок. Такой воздух очень полезен для Ксаны, она ведь только что вернулась из больницы.
Сестры сидели на скамье у ворот. Обе были в белых платьях. Муся загорелая, Ксана — бледная, с синевой под глазами. Ксана рассказывала о Соснице.
Перед ними был забор сада Соболевских. За забором цвели пышные липы, гудели жуки, летали ночные бабочки, разбегались аллеи. Муся вспомнила, как весело было в этих аллеях год-два тому назад. Теперь тоскливо. Разве изредка пройдет, покашливая, дед, или тетя Глафира заглянет в свою «Аллею вздохов». Тоскливо стало и в старом доме. Не играет музыка, не слышно песен. Не приезжает молодежь из соседних усадеб. Теперь не до музыки. Люди проявляют свой характер. У Владимира Викторовича свой характер. У отца — свой. Вот и не помирились. И отец ушел теперь в лес. Может быть, и он вчера стрелял в немцев в поле. Какой ужас — война. Так им и надо, немцам! Если бы их не было, не страдала бы Ксана, отец не избил бы Шульца и не нужно было бы теперь прятаться в лесу.
