Рафаил Зотов - Два брата, или Москва в 1812 году
– Но в эту самую ночь ваш император оставил Кремль и переехал в Петровский дворец, – сказал пустынник.
Внимательно посмотрел полковник на пустынника.
– Почему вы это знаете? – спросил он его с удивлением. – Вы, кажется, не занимаетесь мирскими делами…
– Московские жители, бывшие сегодня в монастыре, объявили мне об этом.
Полковник несколько задумался.
– Если б вы не сами мне это объявили, – сказал он, – то я бы подумал, что мы окружены шпионами и что вы участвуете в этих занятиях…
– Я предоставляю вам думать, что угодно, – с важностию отвечал пустынник. – Не знаю, унизился ли бы я до ремесла, о котором вы говорите; уверен только, что не унижусь до того, чтоб оправдываться перед вами.
Оба замолчали; полковник остановился на первой гауптвахте и спросил о пребывании императора. Ему подтвердили слова настоятеля. Тогда он спросил пустынника, знает ли он дорогу в Петровский дворец или надобно взять проводника.
– Не мое дело знать, куда вы меня везете, – отвечал пустынник, – посмотрите на Москву. Разве можно через нее ехать? разве в океане пламени существуют улицы и дороги?..
Полковник опять угрюмо замолчал и начал брать провожатых от каждого военного поста. Все это производило остановки, расспросы, ошибки, объяснения, и карета медленно подвигалась вперед, объезжая Москву.
Более двух часов проездили они и уже за полдень явились в Петровский дворец. Французская гвардия стояла около него на биваках. Карету везде останавливали и опрашивали. Достигнув приемной комнаты, пустынник был встречен любопытными вопросами генералов и адъютантов Наполеона. Они при первом взгляде на него вообразили, что он привез им предложение о мире. С трудом разуверил их провожатый пустынника, а дежурный адъютант пошел доложить императору о его приезде. Через несколько минут их обоих позвали.
В одной из зал Петровского дворца, наскоро устроенной для временного пребывания Наполеона, стоял этот победитель народов у камина и диктовал разные приказания Дюроку и Бертье, сидевшим за большим столом, заваленным бумагами и планами. Лицо его было смугло и угрюмо, руки были закинуты на спину; величайшая тишина царствовала в комнате. При входе пустынника он быстро и внимательно осмотрел его, и этот взгляд, суровый, проницательный, неотразимый, произвел над ним какое-то безотчетное действие страха и почтения. Входя в залу, он с жадностию хотел всмотреться в этого знаменитого человека, но вдруг принужден был потупить взоры.
– Кто вы? – сурово спросил у него Наполеон и, сам же отвечая на свой вопрос, продолжал: – Монах! какого ордена?
– У нас нет никакого различия между монахами, ваше величество, потому что права и правила равны для всех.
– И это хорошо! Папа тоже должен бы был уничтожить все эти различия орденов… Вы – аббат, настоятель, епископ?
– Я простой монах.
– Зачем вы остались в Москве? и зачем вся Москва выехала?
– Я остался потому, что настоятель наш болен, и никто из братии не хотел его оставить. Почему же все уехали… я не могу об этом знать… Собственно ли это решимость жителей или распоряжение правительства…
– В обоих случаях этот поступок достойный самых варварских времен. Вы в древние времена скрывались от монголов, крымцев, литовцев. Это было натурально!.. Но в XIX веке, и перед самою просвещенною нациею, это глупо, дико! Это ни на что не похоже…
– Сколько я слышал в своей обители, то Россия испытала теперь те же бедствия, какие были во времена прежних нашествий.
Наполеон вспыхнул. Он уже и прежде был в самом дурном расположении, а теперь гнев его достиг высочайшей степени.
– Но кто же в этом виноват? – вскричал он, подошел к пустыннику и вперил в него пылающие свои глаза. – Ваш народ, ваше духовенство. Вместо того, чтоб внушить черни порядок и повиновение, вы подстрекаете ее к убийствам, к зажигательству. Взгляните, сударь! Вот плоды ваших наставлений, вашего фанатизма!
При этом слове он схватил пустынника за руку, подвел его к окну и указал на пылающую Москву.
– Да, сударь! Это ваше дело! – продолжал он с величайшим гневом. – На вашу голову падут проклятия тысячей. История покроет вас вечным пятном… Что это? Не в силах будучи защищать своих городов и сел, вы их малодушно зажигаете, и сами бежите в леса! Прекрасное просвещение, удивительный патриотизм! Труды целых веков, богатства многих поколений, памятники искусства, древности – все это предано пламени! А на что? что вы мне через это сделаете? Разве я не могу двинуться в Калугу, Тулу, Владимир? Ваша армия, верно, не помешает мне. Она не умела защитить и Москвы… На что же эта бессильная злость, это варварство, достойное готов и вандалов!..
Он остановился. Видно было, что, предавшись всему порыву своего гнева, он вдруг вспомнил о величии своего сана и безвинности стоявшего перед ним человека. В это время пустынник, который недавно не мог вынести его взгляда, мало-помалу ободрился, и, когда надобно бы было полагать, что выражение гнева Наполеона приведет его в совершенное замешательство, он, напротив, вдруг одушевился, слыша несправедливые обвинения и укоризны русскому народу.
– Ваше величество! – сказал он с важностию и твердым взглядом. – Я простой монах, но я русский и смею сказать вам, что вы несправедливы. Никогда еще Россия не показывала столько геройства, единодушия и преданности к царю. Народ наш видит нашествие врага, предводящего силами всей Европы, и решился умереть или победить. В сожжении Москвы и в самовольных пожарах деревень вы видите поступок варварства; мы видим в нем величайшее самоотвержение и решимость. Мы отступим до Урала, превратив все в пустыню, но не покоримся чужеземному игу. Вы привели сюда всю вооруженную Европу, и армия наша была слаба, чтоб противостоять вам; но, победив войско, вы никогда не победите народа, который решился пожертвовать всем, чтоб сохранить свою независимость и достоинство. Завладев Москвою, вы думали предписать законы России и великому ее монарху, но русский народ сожжением Москвы доказывает всем, что сила России не в стенах Кремля и не в громаде зданий… Сила наша в боге и твердой воле, в преданности к государю и в любви к отечеству. Их вы не в состоянии победить.
Он замолчал. Наполеон с изумлением смотрел на прекрасное и одушевленное лицо старца, так смело презиравшего гнев его. Все, окружавшие Наполеона, ожидали ужаснейших следствий его вспыльчивости; напротив, он вдруг сделался тих и даже ласков.
– Вы очень смелы, г. монах, – сказал он ему и дружески положил ему руку свою на плечо. – Но я извиняю вашу ревность. Я люблю видеть людей, искренно преданных своему государю и отечеству. Только вы смотрите на вещи с ложной точки зрения… Можно быть патриотом, но не должно быть фанатиком… Первое чувство производит героев, второе порождает равальяков. Вы знаете ли, что ваши зажигатели хотели было в нынешнюю ночь завести меня в лабиринт огня?
– Знаю, ваше величество.
– Как знаете? – вскричал Наполеон и почти отскочил от него. – Почему вы знаете? кто вам сказал?
– Кажется, моя обитель осталась одна, в которой православные могут слышать божественную службу. Каждый день толпы оставшихся московских жителей приходят к нам молиться и рассказывают об ужасах, совершающихся в несчастной столице.
– Что ж вам рассказывали о сегодняшней ночи? – спросил Наполеон и устремил на пустынника проницательный и беспокойный взор.
– Мне говорили, что пожар, усиленный ужасным вихрем, охватил все улицы около Кремля, что вы принуждены были оставить его и что один из жителей, взявшихся проводить вас, завел в глухой переулок, из которого не было выхода и в котором вы были в большой опасности.
– И вы, сударь, одобрили, благословили этот замысл? – грозно вскричал Наполеон.
– Я молился за душу погибшего, и это был мой долг. Когда законы осуждают величайших преступников, судьи допускают к осужденному священников, чтоб принять его раскаяние и спасти душу.
– Так этот злодей точно погиб?
– Он сгорел в том самом пламени, в которое вел он вашу свиту и вас.
– Достойный конец фанатика!.. Послушайте, однако… к вам эти люди ходят, рассказывают… может быть, даже советуются. Я очень уважаю ваше звание, но никогда не щажу заговорщиков и фанатиков… И если вы для подобной цели остались в Москве…
– Ваше величество! Я не заслуживаю этого оскорбления… Прежде моего духовного звания я был русский дворянин и даже старый солдат.
– В самом деле! – весело сказал Наполеон и, с доверенностию подойдя к нему, взял его за рясу. – Зачем же вы променяли самое благородное звание на бесполезное?
– Это будет слишком долго рассказывать, ваше величество… Есть в жизни обстоятельства, в которых мы становимся чуждыми для всего мира, и тогда один бог, уединение и молитва остаются нашим прибежищем… Но смею сказать, что вы слишком неблагосклонно судите о моем теперешнем звании. Из истории вы, верно, знаете очень много примеров, что из нашего звания были самые добродетельные и полезные люди… А в нашем отечестве эти примеры на каждой странице народного бытописания.
