Казимеж Тетмайер - Легенда Татр
А потом, взлетев на воздух, как в молодости, опустился разом на скрещенные ноги и пустился вприсядку вокруг Цапкулы. Но и Цапкула в грязь лицом не ударила. Не сгибая ног, она вскочила на стол. Стол затрещал, все, что на нем стояло, зазвенело, загремело.
— Ура! — кричали мужики.
А Цапкула, спрыгнув со стола, подошла к музыкантам и, став перед ними, затянула новую песню:
Играй-ка веселее,Где ноги, там…
Тут Кшись обхватил Цапкулу за талию и, много раз покружив ее, хотел пропустить ее под своей поднятой рукой, как сделал раньше Мардула, но так как он был маленький, а она огромная, то, ко всеобщему веселью, она сделала это с ним, да с такой силой, что он отлетел к стене.
— Эй, старик, — закричал Войдила. Но Кшись удержался на ногах и только взглянул на него.
Прохладившись пивом, Кшись подсел к музыкантам и играл плясавшему Мардуле на скрипке. Короткие и узкие Кшисевы штаны на рослом и дюжем Мардуле начали обнаруживать свою непригодность. Они трещали и так натянулись, что, казалось, сейчас лопнут по всем швам. Застежки на лодыжках, искусно спрятанные под онучами, вылезли из-под холста. Мардула взглянул на себя и понял, что надо спасать положение. И, приплясывая перед Кшисем, он гаркнул во всю мочь:
Пропадай портки мои:Есть в запасе пары три!
Но Кшись не утерпел, чтобы не ответить на экспромт экспромтом, и пропел, продолжая играть:
Коли есть в запасе три —Скинь мои, надень свои!
Изба задрожала от хохота. Мардула смутился, но лишь на миг. Легкий, как пух, он вскочил на скрипку Кшися, едва коснувшись ее пальцами ног. Кшись даже не перестал играть — так легко было это прикосновение.
При виде этой шутки все даже рты разинули от удивления.
Позади мужиков, стоявших вокруг танцующих, на скамьях за столом сидели пожилые гости. Женщины почти не переставали петь хором, мужики тоже. Было весело. Водка, пиво и вино лились рекой, а экспромты, прибаутки и шутки то и дело вспыхивали фейерверком.
Гомерический хохот вызвал старый Гахут, рассказав историю об еврейском суде, — как строили где-то костел и кровельщик, забравшийся на башню у самого креста, поскользнулся и слетел вниз. Внизу же стояло множество людей, между ними — кучка евреев. Свалился кровельщик на одного из них и задавил его, а сам остался невредим. Тогда евреи закричали: «Наказать его! Убить его! Око за око! Зуб за зуб!» Таков уж еврейский закон. Побежали к судье. Судья выслушал и сказал так: «Ну, милые мои, он его убил ненарочно, и я наказать его могу только так: велю поставить под башню, а один из вас пусть на нее взберется, свалится на него и убьет». Справедливее решения и быть не может.
— Ну и что же, взобрался кто-нибудь? — покатываясь со смеху, спросил тесть Войдилы.
В избе было душно, жарко и тесно до невероятности. Много там было объятий, много поцелуев, и на людях и украдкой, — как кому хотелось. Мужья сажали чужих жен к себе на колени, обнимали их, а жены улыбались чужим мужьям; никто не сдерживал своих чувств.
Там красавец и здоровяк Войтек Куйон напевал вполголоса красавице жене Ендрека Пенксы:
Видел я, видел я, как пряжу пряла ты,—
а она отвечала ему с улыбкой, обещающей многое:
Видела я, видела, как овец сгонял ты…
Так словами песни они намекали друг другу на свои чувства. Ибо у Войтека баба была старая, а Пенкса жене не нравился.
Там пальцы богатой Каси Шимцевой тихонько похрустывали в руках бедного Климека Бустрицкого, а в углу, забившись за печь, Михаил Вырдзинник и Зося Самкова почти что предавались наслаждению. Парней в дрожь приводили эти девушки, голубоглазые красавицы. Их стройные талии, грудь и плечи поднимались от пышных бедер, как цветы из вазы. И кто касался этих бедер, тот шалел от желаний. Да и у девушек в глазах горел огонь, грудь дышала часто от жары и давки. Они тянулись навстречу объятьям, и время от времени парочки скрывались куда-то.
Вдруг поднялся шум. Петрек Савицкий, которому не давали плясать, потому что он пришел незваный (Савицкие с Войдилами не ладили, вдобавок же Петрек был известный скандалист), бросил на контрабас серебряный талер и, протолкавшись на середину комнаты, стал прыгать, размахивая кулаками на все стороны. От злости у него даже на губах выступила пена. Никто не хотел уступить ему для танца девушку; а молодой шурин Войдилы нарочно выпихнул вперед Юзека Сечку, чтобы тот плясал. Мардула тотчас очутился поблизости. Когда Савицкий столкнулся с Сечкой, Мардула стоял уже возле них, а когда Сечка получил оплеуху и чуть не свалился на окружающих, Мардула схватил Савицкого за ворот. Но Савицкий, парень не промах, точно так же схватил за горло Мардулу, и они стали душить друг друга. На минуту все притихли, с любопытством ожидая, кто кого пересилит. Мардула и Савицкий посинели. Однако это продолжалось недолго. Савицкий исчез под напором ринувшихся на него тел, а через минуту кровавую кашу вынесли через сени и бросили в еловую рощицу за домом.
Суматоха улеглась, и снова начался пир. Никто не беспокоился, жив ли Савицкий, или мертв.
Потом двоюродный брат хозяйки, Бартек Бахледа, напился и принялся озорничать: кричал, ругался и лез в драку. Несколько степенных мужиков взяли его за руки, вывели во двор, приподняли немного угол хаты и, засунув длинные волосы Бартека в щель, снова опустили сруб на место.
— Пускай посидит, пока не протрезвится…
Бартек орал во всю глотку, но голос его тонул в общем шуме и музыке.
И снова какой-то танцор выколачивал дробь и пел:
Разломилася кроватьУ моей подружки.Разломилась пополамНа мое несчастье!
В другом месте старики, чокаясь жестяными кружками с водкой, рассказывая друг другу забавные истории, покатывались со смеху или глухими голосами хором пели песни. Бабы заводили пронзительными голосами, а у самых дверей стояли обнявшись несколько девушек и пели, почти касаясь друг друга губами, так что еле можно было разобрать слова:
Я ли тебя не звала: приезжай, приезжай!А ты не хотел, так прощай же, прощай!
Их скоро окружили парни. Голоса смешались, головы сблизились, тела стали прижиматься друг к другу. Веселье, радость, страсть и жажда жизни раскипелись и переходили в исступление. Щепан Уступский из Уступа, пожилой уже мужик, но широкоплечий, могучий, как вол, схватил Цапкулу на руки и с нею пустился вприсядку за каким-то танцором. Ясек из Подвильчника пробовал поднять зубами стол со всем, что стояло на нем. Сташек Топор ходил на руках, а Мардула подпрыгивал выше человеческого роста. Зоську Яцинову, бабу, у которой были уже дети, так разобрало, что она припала грудью к Мацеку Каркосу, молодому парню, прижимала его к стене и, задыхаясь, шептала: «Ты мой! Мой!» А Ганка, дочь Войдилы, позволила сразу трем парням вынести себя на руках из избы на глазах у матери, кричавшей пьяным голосом:
— Ну, ребята, веселей, веселей!
Дед Войдила и старый тесть Кшися, мертвецки пьяные, обняв друг друга за шею, свалились под скамью и там, лежа рядом, уныло тянули все одно и то же:
Я б зашла к тебе, мой миленький, опять, Да родители грозятся отстегать!
Недалеко от них жена молодого Войдилы препиралась со свекровью о том, что вышло бы из ребенка, если бы он был жив, и был бы он похож на Войдилов или на Каркосов, а родная мать ее, сидя на скамье, покачивала головой над чаркой водки и причитала:
— Ой, бедненький ты мой, мертвый родился! А ведь какие у тебя крестины!..
Вдруг Кшись перестал играть, поднялся со скамьи и, быстро подойдя к Мардуле, строго сказал ему:
— Франек! Ты что ж это делаешь, а?
— А что?
— Да ведь нам надо к Нендзе бежать!
— Черт возьми! Ведь и впрямь надо!
— А ты что тут делаешь?
— А вы?
Кшись призадумался, точно ему это только что пришло в голову, сбавил тон и отвечал уже гораздо мягче:
— Ну, так идем.
И, не прощаясь ни с кем, они вышли из избы, а когда вышли, Кшись сказал:
— Нам идти мимо Галайды. Пожалуй, зайдем за ним?
Галайда спал на соломе в маленькой избушке, где жил и хозяйничал один.
Он лежал, повернувшись лицом к стене, и храпел так, что в избе гудело.
Кшись подошел к нему, тряхнул за плечо и, когда тот проснулся, стал объяснять, зачем они пришли.
Но Галайда, выслушав рассказ, на вопрос Кшися, пойдет ли он с ними, отвечал:
— Нет.
— Почему?
— Спать хочу.
— Ну, так приедут паны и убьют тебя!
— Может, и убьют, — равнодушно пробормотал Галайда и отвернулся лицом к стене.
— Бык! — крикнул ему в ухо возмущенный Кшись, но Галайда уже храпел.
И они ушли одни, прибавив шагу. Было уже темно, и когда проходили по пастбищу на Гладкой горе, мимо леса, Мардула изменившимся голосом сказал Кшисю:
