Юзеф Крашевский - Сфинкс
Этот вопрос в устах мисс Кромби производил какое-то неприятное впечатление. Ян покраснел как девушка и, болезненно заикаясь, ответил:
— Кто же не любил?
— Кто? Я, я! — печально ответила Роза. — Разве можно назвать любовью то, что мы оба вероятно испытали, какое-то холодное чувство, минутное, преходящее, теплый весенний ветерок, охватывающий юношеское сердце? Я иначе представляю себе это чувство, которое в силах заставить нас позабыть обо всем мире и знать лишь то, что в нас, все сосредоточить в себе: будущее, небо, Бог; а этого словами не передать.
Она покраснела, опустила голову на белую руку и задумалась.
— Так я бы любила, — промолвила, — если б полюбила когда.
— И счастлив был бы тот, кого бы вы, мисс, полюбили, так как наверно стоил бы этого, — ответил Ян в смущении и не совсем сознавая, что с ним.
— А разве непременно мы любим тех, кто этого стоит? Разве мы знаем, что такое любовь? Мы не любим ни красоты, ни, может быть, добродетели, ни достоинств, ни ничего из того, что можно понять, определить; мы любим нечто неуловимое, неопределенное, таинственное, любим то, что любим, не зная почему; нас влечет роковая сила.
— Ich liebe dich, weil ich dich liebe! [16] — сказал какой-то поэт… Сердце забьется раз, другой, мы следуем за ним; видя, что оно ведет нас по темным дорогам и по краю пропасти. Что ж из этого? Не умеем, не можем сопротивляться ему.
— Разве нельзя противиться сердцу?
Вопросы и ответы Яна были так холодны и обычны, что всякий другой остыл бы, слушая их. Она же все возбуждалась.
— Да, у кого его нет! — воскликнула гордо, сверкая глазами. — Но к чему этот разговор? Мнениями и представлениями мы далеки друг от друга, чувством, может быть, ближе, чем мыслью. Ты во все еще веришь, ты еще дитя; я ни во что… О! я ошиблась! — подхватила, вскакивая и протягивая Яну руку, — я верю в искусство и верю в любовь, верю в предопределение и фатализм.
— Это вера людей, не имеющих другой.
— Я другой и не желаю. Пойдем, посмотри мои картины и работы.
Мисс Кромби прежде всего повела Яна к старым картинам, только что купленным на аукционе после кардинала Р…; потом к своим собственным. Здесь было много огня, воодушевления, но механическая часть слаба и неопытна.
— Показываю тебе эти после тех, чтобы показались хуже, чтобы ты их оценил строже. Скажи мне правду: люблю откровенность; буду тебе благодарна.
После такого предисловия Ян хвалил, что стоило похвалы, но не скрывал, где видел слабые стороны. Роза пожала ему руку.
— Хорошо понимаешь искусство, а еще лучше обязанности дружбы. Ведь правда, мы отныне друзья? А ты будешь моим учителем?
— Я сам до сих пор учеником.
— О, это ничему не мешает! Мы учимся до самой смерти. Будем, значит, не так ли, учиться вдвоем. Дай мне свою руку, Ян, согласен?.. А теперь, — добавила садясь, — я бы хотела лучше узнать тебя; расскажи мне свое прошлое.
Застигнутый так внезапно и неожиданно, Ян хотел избежать рассказа, хотел отложить эту исповедь, но мисс Роза обладала особенным талантом ободрить, разогреть самого холодного человека и довести его до того, что ей было угодно. Она добилась того, что Ян подробно описал ей свою прошлую жизнь, а этот искренний рассказ стоил ему не одной тайной слезы. Несколько раз в течение рассказа она его перебивала вопросом, соболезнованием, пожатием руки, а когда он кончил, она с воодушевлением и возбуждением воскликнула:
— Ты дитя народа и дитя природы! Я теперь вдвойне тебе симпатизирую. Тем, чем ты есть, ты обязан лишь самому себе. Искренний, благородный, откровенный! О, прошу тебя, будем друзьями. Ты будешь учить меня живописи, я буду учить тебя тому, что я почерпала из книг, науке мира и жизни. Ты еще незрел, мой брат!.. А теперь пойдем к тебе, хочу в свою очередь навестить тебя. Говорят, что Лафатер узнает людей по почерку; я " изучаю их по жилищу. Хочу посмотреть твое.
— Мисс Кромби, я живу далеко и… — добавил, — не один.
— Как? с кем? — с женщиной, может быть? — спросила она, слегка покраснев.
— Нет, с итальянцем Аннибалом, художником, он тоже был с нами.
— Знаю! Тот, что мне усиленно поддакивал. Не люблю поддакивающих.
— Думает как вы!
— Тем лучше для него. Хочу посмотреть ваши работы; пойдем, без отговорок.
— Пешком?
— Почему же нет? Хожу я много и скоро; дай мне руку. Она позвонила.
— Но на улице, только вдвоем…
— Как раз, мой негр Нерон пойдет за нами; а впрочем, что мне за дело!
— Будут говорить….
— Пусть говорят, и я говорю о других, на здоровье! Пойдем. Она схватила серую шляпку, покоившуюся на голове статуи,
взяла в руки тросточку и сбежала с лестницы, позвав Нерона.
Нерон, громадный, страшного вида негр, бросился вслед за ними. Она, таща за собой Яна, смелая, живая, легкая и гордая, неслась с непринужденностью, непонятной в женщине.
Не заметив как очутились у двери, из-за которой доносились звуки гитары. По фальшивым звукам Ян догадался, что играла Анджиолина.
— Позвольте, — промолвил, — я пойду вперед. Аннибал не один.
— А! Верно с женщиной?
— Кажется.
— Чем же это нам мешает? Кто она? Ваша модель? Я их всех знаю. Как ее имя?
— Анджиолина.
— Красавица! Знаю, это и моя Венера. Идем! Чего же мы стоим? Чем она может мне помешать?
Аннибал спал, когда они вошли. Анджиолина, вытянувшись на полу на подстилке и плечами прислонившись к кровати, тихо бренчала на гитаре. Увидев Яна и мисс Кромби, живо вскочила, покраснела и, сложив руки, спросила:
— А! Синьора! Вы здесь что делаете?
— Видишь, Анджиолина! Я пришла посмотреть работы твоих двух художников… Двух любовников, может быть?
— О! Нет! Ян вовсе не мой любовник: это камень или кусок льда с севера, это…
И сделала гримасу, но в то же время ее поразило черное лицо негра у дверей, забыла обо всех и стала пристально на него смотреть, ломая руки и качая головой.
— А! Какой черный! Какой черный, страшный еретик! Что за ужасная бестия! А как он одет!
И подошла наполовину с испугом, а наполовину заинтересованная, присмотреться поближе. Скажем правду, стала с ним кокетничать, чтобы убедиться, человек ли он, подобно тому как на Маркизских островах дикарки принимают страстные позы перед умершим, чтобы убедиться, что он мертв. Аннибал вскочил и поздоровался с мисс Розой. Она, едва кивнув ему головой, принялась за осмотр картин и работ Яна. В восхищении увлекалась, хвалила, всматривалась и ежеминутно с чувством пожимала ему руку.
Аннибал, самолюбие коего было слегка затронуто, видя, что ему не достается ни частички похвал, так щедро расточаемых Яну, сел, нахмурившись, в угол. Наконец портрет Анджиолины в ее народном костюме, удачно написанный итальянцем, обратил на себя внимание мисс Кромби; она пожелала его купить у Аннибала.
— Не продается, — ответил холодно.
— Вы бы могли написать для себя другой; ведь оригинал у вас под рукой! — насмешливо сказала Роза.
— Хочу иметь и копию.
— Как угодно. До свиданья! Вы со мной, не так ли? — спросила, обращаясь к Яну, — проводите меня?
Отказаться было немыслимо; ушли вдвоем. Анджиолина долго смотрела вслед будто бы за негром, а может быть больше за Яном. За кем из двух? Аннибал лег с гитарой на кровать, она вскоре подошла и положила голову к нему на колени и так до ночи пела старые итальянские песенки.
Между тем Ян возвращался с мисс Розой в ее квартиру; по пути останавливались вместе у статуй и фонтанов, говорили об искусстве. Англичанка умела сухую и холодную теорию скептицизма и материализма излагать с огнем и воодушевлением. Под впечатлением ее увлекательных речей Ян больше поколебался в течение одного дня, чем за время общения с Аннибалом.
Он колебался, в душе было беспокойство. Женщина, словно в ее задачу входило склонить его к своему безверию, говорила обо всем, везде умела вставить знаменательное словцо, которое оставалось в голове слушателя и потом само развивалось в тихие часы размышлений…
Нет посева, который бы прорастал лучше, чем скептицизм и безверие. Разрушать всегда гораздо легче, чем созидать, труднее обращать, чем совращать. Обращение — это дело вдохновения; совращение — работа холодной мысли. Вдохнуть веру может только чудо; любой глупец сумеет поколебать веру в слабом человеке, а потом она никогда уже не вернется.
Мисс Роза до вечера читала Яну, беседовала с ним и сумела возбудить в нем такое доверие, утопая в нем своими голубыми глазами, чаруя его непонятной прелестью, что он сознался ей больше, чем в своем прошлом, он сознался ей в современном состоянии своей души, борьбе с самим собой, неуверенности, желании остаться при старой вере, которую считал единственно истинной.
Англичанка только смеялась над ним. Она отпустила его, наконец, совсем одурманенного, крепко пожимая руку и говоря на прощание:
