Николай Алексеев-Кунгурцев - Заморский выходец
— Кажись, ведь он женихом Катюши был?
— Да… Признаться, очень я хотел за него Катьку устроить, да не судил Бог. Ох-ох, грехи наши тяжкие!..
— За кого же теперь думаешь?
— А не знаю. Тужить нечего— женихи найдутся.
— Вестимо, найдутся. Ведь вот и я к тебе вроде как сватом.
— Ты! Ах, дуй тебя горой! За кого же ты Катьку сватать хочешь? — сказал Степан Степанович, с усмешкой поглядывая на вспыхнувшее лицо Александра Андреевича.
Гости поднялись с лавок и отвесили боярину низкий поклон.
— Просит тебя Александр Андреевич выдать за него дочку твою Катерину Степановну, — с новым поклоном проговорил Марк Данилович.
— Слезно молю: отдай за меня Катерину Степановну!
Люба она мне пуще света белого. Бью тебе челом на просьбе моей такой.
И Александр Андреевич поклонился в землю Степану Степановичу. Тот сидел, задумчиво опустив голову.
— Молода она еще…
— Моложе ее замуж выдают, — возразил ему племянник.
— Опять же приданое за ней невелико, — сказал старик и лукаво уставился на Турбинина.
Александр Андреевич так и замахал руками.
— Да нешто мне надобно приданое? Да хоть никакого!
— Твоя мать согласна ли будет? Может, ты впоперек ей идешь?
— Да ведь матушка сама приезжала ее сватать.
— Ну, коли так, будь по-твоему — бери Катьку!
Турбинин, вне себя от радости, бросился обнимать хозяина.
— Постой, постой! Этак ты меня и задушишь грехом! Ванька! Позови-ка сюда боярыню!
Анфиса Захаровна не замедлила прийти.
— Вот, мать, Лексашка просит отдать за него Катьку нашу. Как (смекаешь, отдавать за него, либо нет?
Боярыня удивленно взглянула на мужа, потом шутливо промолвила:
— Ай, нет! Можно ль за него, за этакого озорного, Катерину выдать!
— Вишь, что говорят! — усмехаясь, заметил Турбинину будущий тесть и продолжал: — что ж, снимать что ли, иконы да благословить их?
— Вестимо! Чего тянуть? Пойду скажу Кате да приведу ее, — и Анфиса Захаровна убежала из кбмнаты с не свойственною ей быстротой.
Катюша ничего не знала о приезде Турбинина и Марка Даниловича. Она сидела за работой, но больше для вида — по крайней мере, работа что-то плохо подвигалась. Боярышня была веселей обыкновенного. О смерти своего ненавистного жениха она давно узнала, и что-то похожее на надежду зашевелилось в ее душе. Теперь ее озабочила мысль, как бы свидеться поскорее с Александром Андреевичем и сказать ему, чтоб он возобновил сватовство.
— Катька! Надевай скорее сарафан поновей! — крикнула, входя в комнату, Анфиса Захаровна.
Та удивленно взглянула на мать.
— Зачем?
— Жених там. Благословим тебя сейчас.
Катя побледнела как полотно.
— Жених? Какой жених? — пробормотала она.
— А вот увидишь. Одевайся, одевайся живей!
Накидывая на себя дрожащими руками сарафан, Катя
едва не разрыдалась. Все ее надежды разом рухнули. Тот жених умер, явился новый. Она уже от всей души ненавидела этого неизвестного ей жениха.
«Выйду и крикну в глаза ему, что не £очу за него замуж идти, не хочу!» — думала она.
Когда она направлялась с матерью к светлице, в глазах ее была видна отчаянная решимость.
Мать украдкой поглядывала на нее и ухмылялась.
«Войду и крикну сейчас же!» — подумала девушка, берясь за ручку двери.
Она распахнула дверь и остановилась как вкопанная: первое, что ей кинулось в глаза, было сияющее от счастья лицо Александра Андреевича.
— Входи, входи да становись с ним рядом! — сказала Анфиса Захаровна.
— Так это — он, он — жених? — прерывистым от радостного волнения голосом спросила боярышня.
— А то кто ж? — подводя дочь к Турбинину, сказала боярыня.
Степан Степанович взял образ и благословил набожно склонивших головы жениха и невесты.
— Будьте счастливы, дети! Любите друг друга! — промолвил он со слезой на глазах.
Потом их благословила Анфиса Захаровна. Боярыня ничего не говорила, а только плакала.
У Кати голова кружилась от счастья.
— Ну-ка, поцелуйтесь! — сказал Степан Степанович.
Александр Андреевич поцеловал невесту и раз, и другой.
— Будет, будет! Этак зацелуешь ее! — шутливо заметил будущий тесть. — Анфиса! Уведи-ка ее скорей!
Однако Турбинин успел еще раз чмокнуть Катю в губы, потом перецеловался со Степаном Степановичем и с Анфисой Захаровной.
— Что ж, братцы, надо нам выпить по сему случаю хорошенько, — промолвил хозяин.
— Я не прочь, выпьем, — ответил Турбинин.
— Вот я тебе говорил, что, рано ль — поздно ль, счастье придет, — заметил приятелю Марк во время пути.
— Можно ль было ждать счастья такого! — воскликнул Турбинин. — Ну, Марк, теперь надо, чтобы и твое горе в радость обратилось.
Тот тяжело вздохнул.
— Дал бы Бог… Только где!
— Ишь, меня утешал, а сам надеждой утешиться не хочешь.
— Кабы не тешил себя надеждой, может, уж на свете не жил бы.
— Знаешь что, не езди домой — поедем ко мне. И Топо- рок обещался сегодня приехать. Вот и ладно. Мы втроем побеседуем да попируем на радостях.
Когда они приехали в усадьбу, Топорок уже давно был там. Александр Андреевич не преминул, конечно, сообщить ему и матери о своем удачном сватовстве.
Потом устроилась приятельская пирушка. Было заранее решено, что оба приятеля Турбинина останутся ночевать в усадьбе; поэтому уже давно прошла полночь, а молодые бояре все еще беседовали.
Разговаривая, Марк Данилович случайно подошел к окну и вскрикнул:
— Батюшки! Смотрите-ка, где-то пожар?
Друзья подбежали к окну. Яркое зарево виднелось вдали.
— Что это горит? Уж не моя ли усадьба? — промолвил Марк.
— Нет, твоя в стороне будет, а это… это… — и вдруг Александр вскрикнул не своим голосом: — да ведь это усадьба Степана Степановича горит! Она, она! В той стороне больше нечему. Гей, холопы! Коня, скорей коня!
Через несколько минут все трое уже скакали к пожарищу.
XXXV. Порченый холоп
— Что такое с Филькой сталось? Был весельчак парень, а теперь ходит хмурый, что туча, и все молчит да о чем-то думает, — рассуждали между собою холопы Степана Степановича.
— Испортили его, — многозначительно сказал один из них. — Видали, вчера нищий на двор заходил к нам?
— Ну, видали.
— Вот этот самый на него порчу и напустил.
— Полно молоть-то! И допреж того Филька хмурился.
— Хмурился, а все не так. Он и сам этого нищего ведуном назвал. Дело так было. Работал Филька и ничего себе был, даже песенку мурлыкал… Так вот я работаю, а так он — ну, я и слышал. И вдруг этот самый нищий, откуда взялся — неведомо, и прет прямо к Фильке. Тот посмотрел на него да и спрашивает: «Что тебе, добрый человек?!» — и подошел к нему. Нищий, это, поклонился, ну, и руку протянул, и Христово имя помянул, а потом что-то шепнул. Что — разобрать я не мог, а только вижу: Филька как ошпаренный отскочил от него и сам побелел что снег и дрожит. Аж и я, глядя на него, испужался.
— Что с тобой? спрашиваю. А у него зубы щелкают, он и отвечать не может. Потом уж кой-как вымолвил: «Колдун! Колдун!»
— Ну, вестимо, и меня мороз маленько по коже подрал. Я глянул туда, где нищий стоял, а его и след простыл. Выбежал я за ворота — нигде не видать, словно в землю зарылся. С той поры вот Филька и ходит таким.
— Может, и впрямь испортили, — заметил кто-то, — злых- то людей много есть.
Филька, действительно, ходил на себя непохожим. От расспросов товарищей он только отмахивался. Не мог же он им сказать, что у него камнем на сердце лежит обещанье, данное Илье Лихому, что нищий, которого он выдал за колдуна, чтоб чем-нибудь оправдать свое волнение, был посланцем атамана и шепнул ему ни более ни менее как:
— Завтра ночью… Не сдержишь обещанного — не снесешь головы.
— Что спать не идешь, Филипп?
— А не хочется что-то.
— Эх, дурень! Будь я на твоем месте — я б такого храпа пустил, что ай да люли. А мне вот нельзя: сторожить надо…
И старик прошел к воротам, сел там… и через минуту храпел во всю Ивановскую.
Было тихо, так тихо, что Фильке звук его шагов казался чрезвычайно громким. Он прислушивался к малейшему шороху.
Время шло. У холопа на сердце становилось легче.
«Может, и не придут», — думал он.
Вдруг слабый свист пронесся, смолк и опять повторился.
Филька вздрогнул: «Идут!»
Он тихо свистнул. Ему ответили. Сомнения не оставалось — шли они. Холоп с какою-то отчаянною решимостью подбежал к воротам, отодвинул засов и распахнул их.
Толпа разбойников тихо вошла во двор. Впереди всех Филька заметил при свете луны приветливо кивавшего ему Илью Лихого.
«Чтоб ты лопнул, душегуб проклятый!» — стиснув от злости зубы, подумал холоп.
Дом был по-прежнему темен и тих, сторож продолжал похрапывать.
