Всеволод Соловьев - Последние Горбатовы
— Да разве вы не чувствуете, что здесь совсем мороз? Я замерзла, знаете, уж совсем сон клонил, совсем. Пойдемте скорее вот сюда, в зеленую комнату, там камин затоплен.
Она взяла его под руку, и они побежали и остановились только в самом изящном уголке у пылающего камина. Лиза упала в кресло и вытянула к камину ножки.
Гриша придвинул себе кокетливый пуф и очутился совсем рядом с нею.
— Так я кажусь вам очень безобразным в этом моем новом наряде? — спрашивал он, заглядывая ей в глаза.
— Очень!
— Но ведь что же мне делать, ведь это неизбежно, таким я всегда теперь буду…
Она окинула его быстрым взглядом…
— Если неизбежно, так что ж и говорить об этом! Конечно, мне жаль вашего мундира, это мой любимый мундир, и он очень шел к вам… Но успокойтесь, я вам скажу правду, я думала, что это будет гораздо хуже… Всякий отставной военный, особенно в первое время, просто невыносим, даже какая-то неприличная фигура!.. Ну, а вы ничего, вы приличны даже… даже это вам идет, только вы совсем другой, в новом роде.
— Вот и прекрасно!
И опять его рука подобралась к руке Лизы и ее охватила.
— Теперь потеплела, — сказал он.
Лиза сделала вид, что не замечает, что не чувствует его пожатия, но все же высвободила свою руку.
— Что же вы намерены теперь делать, Григорий Николаевич?
— Как что?! Служить… ведь вы же знаете…
— Да!.. И вы уже получили место?
— Конечно, все устроено. Этот год прослужу здесь, а через год… через год — в провинцию.
— Надолго?!
— Нужно постараться, чтобы не надолго, там будет видно…
— И вы не соскучитесь?
— Полагаю, что соскучусь ужасно… если придется там жить без вас…
— Как без меня?!
Она вспыхнула, хотела было взглянуть на него, да и не взглянула.
У него немного пересохло в горле.
— Да, без вас!.. Я просто не буду в состоянии уехать из Петербурга, если вы со мною не поедете…
— Гри… Григорий Николаевич, что за глупости вы говорите!..
Но он уже завладел ее руками, он целовал их и шептал:
— Ли… Лиза, скажите, согласны вы?..
Она краснела больше и больше, но не отнимала рук своих и все ниже и ниже склоняла голову.
— Да?.. Да?! — шептал он и, сам не зная как, громко поцеловал ее пылавшую румянцем щеку.
— Да!.. — наконец расслышал он слабый, как бы нерешительный шепот.
Тогда он охватил крепкой рукою ее гибкую талию, он чувствовал под своими пальцами биение ее сердца, старался повернуть к себе ее лицо. Но она отворачивалась и наконец совсем от него вырвалась.
Она стояла перед ним, почти закрыв глаза, высоко подняв голову, и кончик языка так и бегал по горячим губкам, а прелестная родинка на правой щеке чернела, со всех сторон охваченная румянцем.
— Но если они не согласны? — наконец произнесла она, тяжело переводя дыхание.
— Согласны… согласны… я наверно это знаю! — почти закричал он.
Впрочем, ведь и она это хорошо знала.
— И ваши?.. — спросила она.
— И мои, конечно!
Лиза отошла за свое кресло, будто желая таким образом защищаться от возможности нового нападения. Вдруг по ее лицу скользнула лукавая усмешка.
— Хорошо, да, только с уговором — пусть это будет не раньше того времени, как вы поедете в провинцию.
Гриша даже растерялся.
— Лиза, да что это, бог с вами, за что же это мне ждать целый год, может быть, больше года?!
— А разве я вам здесь нужна, ведь я для провинции, чтобы там не скучать, ведь вы сами это сказали…
Он бросился вперед, оттолкнул кресло и, прежде чем она успела опомниться, стал обнимать и целовать ее в глаза, щеки, губы… И она не отбивалась. Но вдруг она проговорила, будто испугавшись:
— Слышите!
Он оставил ее, прислушался.
— Что такое? Что — слышу?..
Она ничего не ответила и выбежала из комнаты.
Он остался дожидаться возвращения Надежды Николаевны.
Все лицо его сияло радостью и сознанием блистательной победы, сулившей ему впереди, как он был уверен, только одно хорошее.
А Лиза между тем пробежала прямо к себе и остановилась взволнованная, с горящей головою. Но вот мало-помалу ее волнение стало стихать и стихло до того, что она даже задала себе вопрос:
«Что же это я такое сделала? Хорошо ли?.. Ведь это навсегда, навсегда!..»
Она склонила голову и вслушивалась в пробегавшие мимо нее мысли. Наконец она решила, что хорошо: он такой милый, такой славный, такой забавный. Конечно, он лучше всех. Перед нею в неясном, но светлом тумане промелькнула картина ее будущей жизни, широкой… веселой… Она представила себя первой дамой в губернии. Потом опять здесь, в Петербурге… и главное — свобода!..
«Отчего это Горбатовы не князья и не графы? — вдруг спросила она себя. — Даже странно!.. Папа говорит, что это чуть ли не самый старинный и знатный русский род… Все князья, все графы, а они нет!»
Она почувствовала большую досаду, даже очень большую; но успокоила себя тем, что, наверно, это можно устроить. Ее папа захочет и устроит. Пороются там где-нибудь в архивах и, конечно, найдут такие документы, по которым окажется, что Горбатовы имеют право на титул. А если так нельзя, в крайнем случае ведь можно купить себе княжество… Вот Демидов же купил. Сначала его называли Демидов, князь Сан-Донато, теперь уже его называют — князь Демидов. Так и они могут сделать… «А какой он милый-милый!..» — пришла новая мысль, и ощущение его поцелуев охватило ее трепетом.
«Как же я выйду? Ведь мама, наверное, приехала… Там он или нет?..»
Она подождала немного и вышла, наконец, из своей комнаты, как-то растерянно, смущенно оглядываясь…
VIII. ПЕЧАЛЬНЫЙ ГЕРОЙ
В одном из новых огромных домов, с необычайной быстротой выросших на месте деревянных лачужек Знаменской, занимал квартиру князь Янычев.
Если спросить какого-нибудь истого петербуржца, знает ли он князя Янычева, такой петербуржец непременно отвечал:
— Как не знать, кто же его не знает! — и при этом улыбался. — Он, говорят, еще недавно какую-то удивительную шутку выкинул — жида-ростовщика Эршеля надул… понимаете ли, Эршеля! Этого выжигу, который сам говорит, что его даже черт ни под каким видом не надует. Жид от такой обиды чуть не повесился, заболел разлитием желчи…
Затем начинались удивительные рассказы о приключениях и шутках князя Янычева.
Всем, например, было известно, что он, служа где-то на Кавказе или в Сибири и наделав, по своему обыкновению, долгов, убедился в один прекрасный день, что дело его плохо, что вывернуться нет никакой возможности. Случилось это именно в такое время, когда ему до «последнего зареза» надо было ехать в Петербург. Кредиторы обступили его со всех сторон — не выпускают, целая облава. А не выедет он через дня два, три — упустит большое дело. Что тут придумать?
Князь послал за дюжиной шампанского и напился, по его выражению, до «белого слона». Все его лучшие вдохновения приходили ему именно тогда, когда он находился в подобном состоянии.
Так случилось и теперь; ему мелькнула счастливая мысль, и когда он вытрезвился, она не только не исчезла, а напротив, он развил свой план во всех подробностях.
Он заперся у себя на целый день, предварительно, впрочем, сходив в церковь и скупив там чуть не целый свечной ларь. Он растопил огромное количество восковых свечей, затем отесал круглый деревянный болванчик и стал налепливать на него воск. Мало-помалу под его искусными пальцами (он был художник-самоучка и, может быть, из него вышел бы очень хороший скульптор, если бы в юности он учился как следует) образовалась человеческая голова. Еще час, другой — и эта голова получила удивительное сходство с ним самим.
Тогда он вплотную обстриг себе волосы и украсил ими вылепленную им голову. То же самое сделал он со своими усами и роскошными бакенбардами. Затем он взял краски, художественно раскрасил ими восковое лицо, придал ему вид ужасающей мертвенности…
Наконец, когда работа эта была готова и он остался ею вполне доволен, вылепил он восковые руки. Потом, из туго набитых подушек, устроил род человеческого туловища, соединил это туловище с восковой головой и руками.
Остальное не представляло никакой трудности. Он облек куклу в свой мундир, в свои сапоги, уложил ее на стол и долго любовался ею с чувством художника, удовлетворенного своим заветным произведением.
Кукла действительно была несравненно больше похожа на князя, чем он сам теперь, остриженный, с обритыми бакенбардами и усами.
Потом он написал отчаянную пригласительную записку одному своему товарищу и закадычному другу, такому же теплому малому, как он, и послал ему ее с своим верным денщиком, преданным ему по гроб жизни малороссом, который помогал князю в его работе и с хохлацким злорадством заранее наслаждался шуткой пана и тем, как москали будут надуты.
