Маргерит Юрсенар - Философский камень

— Вы подвергли себя большой опасности, — серьезно

заметил приор.

— В этом бестолковом мире существует несколько внятных заповедей, — ответил философ. — Мое ремесло — лечить.

Приор с ним согласился.

— О Варгасе никто не жалеет, — продолжал он. — Помните, сударь, наглых солдат, которые наводняли страну в ту пору, когда вы только приехали во Фландрию? Вот уже два года, как заключен мир с французами, а король под разными предлогами продолжал держать у нас эту армию. Два года! Варгас нанялся на службу в здешние края, чтобы творить бесчинства, за которые его уже возненавидели французы. Трудно восхвалять юного библейского Давида, не превозвысив отрока, которого вы излечили.

— Ничего не скажешь, стрелок он меткий, — подтвердил врач.

— Хотел бы я верить, что Господь направлял его руку. Но святотатство есть святотатство. Признался этот Ган, что участвовал в осквернении икон?

— Признался, но в его хвастовстве мне чудятся угрызения совести, — осторожно предположил Себастьян Теус.

— Раскаяние я уловил и в некоторых словах, вырвавшихся у него в бреду. Проповеди лютеран не изгладили в его памяти «Ave Maria», привычную с детских лет.

— Вы полагаете, он угрызается зря?

— Ваше преподобие принимает меня за лютеранина? — с едва заметной улыбкой спросил философ.

— Нет, друг мой, боюсь, вам недостает веры, чтобы быть еретиком.

— Все подозревают власти предержащие в том, что они с умыслом подсылают в деревни протестантских проповедников, истинных и мнимых, — сказал врач, осторожно уводя разговор подальше от рассуждений о правоверии Себастьяна Теуса. — Наши правители сами доводят жителей до крайности, чтобы потом расправляться с ними без стеснения.

— Мне известно вероломство Тайного совета, — с некоторым нетерпением заметил священнослужитель. — Но должно ли мне объяснять вам, что меня смущает? Меньше, чем кто бы то ни было, я желал бы, чтобы несчастного сожгли из-за богословских тонкостей, в которых он ничего не смыслит. Но надругательство над Пречистой Девой отдает преисподней. Добро бы еще речь шла об одном из святых Георгиев или об одной из святых Екатерин, чье существование ставят под сомнение наши богословы, но в ком благочестие народа находит невинное очарование... Но потому ли, что наш орден в особенности чтит эту высокую богиню — так звал ее один поэт, которого я читал в дни молодости, — и утверждает непричастность ее к первородному греху, потому ли, что меня более, чем то подобает моему сану, волнует воспоминание о покойной моей жене, которая с изяществом и смирением носила это имя... ни одно преступление против веры не возмущает меня так, как оскорбление, нанесенное Марии — той, в которой все упование мира, той, которой от начала времен назначено быть нашей заступницей на небесах...

— Мне кажется, я понимаю вас, — сказал Себастьян Теус, увидя слезы на глазах монаха. — Вы страдаете оттого, что какой-то невежа осмелился поднять руку на самую чистую форму, какую, по-вашему, приняло божественное милосердие. Евреи (я знавал их врачевателей) также рассказывали мне о своей Шекине, которая знаменует божественное великодушие... Правда, для них лик ее остается невидимым... Но если уж придавать неизреченному человеческий образ, почему не наделить его некоторыми женскими чертами — ведь в противном случае мы наполовину обеднили бы природу вещей. Если лесное зверье имеет понятие о святых таинствах (а кто знает, что происходит внутри у этих тварей?), оно, без сомнения, воображает рядом со священным оленем непорочную лань. Но может быть, этот образ оскорбителен для вашего преподобия?

— Не более, чем образ невинного агнца. Да и разве сама Мария — не чистейшая голубка?

— И однако, в этих иносказаниях кроется опасность, — задумчиво продолжал Себастьян Теус. — Мои собратья-алхимики прибегают к символам Молока Богородицы, Черного Ворона, Зеленого Льва и Соития Начал для обозначения операций, чья мощь или, напротив, тонкость не выразимы обыденным языком. И что же — простаки прельщаются этими фигурами, а люди умные презирают науку, которая, хотя и постигла многое, в их глазах погрязла в трясине химер... Не стану далее углублять сравнение.

— Трудность эта неразрешима, друг мой, — сказал приор. — Если я начну втолковывать обездоленным, что золотой убор Богородицы и ее голубой плащ — всего лишь неудачные символы небесного великолепия, а небеса, в свою очередь, — лишь слабый сколок с невидимого блага, они решат, что я не верую ни в Богоматерь, ни в Царствие Божие. А разве не будет это еще злейшей ложью? Знак пресуществляется в то, что он знаменует.

— Однако вернемся к парню, которого я вылечил, — продолжал настаивать врач. — Не думает же ваше преподобие, что этот Ган собирался поднять руку на заступницу, дарованную нам Божьим милосердием от начала времен? Он разбил разубранную в бархат деревянную колоду, которую проповедник объявил истуканом, и, осмелюсь заметить, этот нечестивый поступок, вызывающий справедливое негодование приора, должно быть, совершенно отвечал тому убогому здравому смыслу, каким наделили Гана небеса. Этот мужлан столь же мало помышлял оскорбить залог спасения человечества, сколь мало помышлял, убивая Варгаса, отмстить за свою родину.

— И однако, он совершил и то и другое.

— Не знаю, — отозвался философ. — Это мы с вами пытаемся вложить смысл в необузданные действия двадцатилетнего деревенского парня.

— Вам очень важно, чтобы этот молодой человек ушел от своих преследователей, господин доктор? — внезапно спросил приор.

— От этого зависит моя собственная безопасность, а кроме того, мне не хотелось бы, чтобы предали огню столь совершенное произведение моего искусства, — шутливо отозвался Себастьян Теус. — Других причин желать его спасения, как, может быть, подозревает приор, у меня нет.

— Тем лучше, — сказал священник. — Стало быть, вы с большим спокойствием будете ждать развязки событий. Я тоже не хочу губить творение ваших рук, друг Себастьян. В этом ящике вы найдете то, что вам нужно.

Зенон извлек кошелек, спрятанный под грудой белья, но взял оттуда всего несколько мелких серебряных монет, Водворяя кошелек на место, он зацепился рукой за край какой-то дерюги, от которой ему не сразу удалось освободиться. Это оказалась власяница, на которой кое-где подсыхали черноватые сгустки. Приор отвернулся в смущении.

— Ваше преподобие не так крепки здоровьем, чтобы предаваться столь жестокому покаянию.

— Напротив, мне хотелось бы налагать его на себя вдвое чаще, — возразил монах. — Ваши занятия, Себастьян, наверное, не оставляют вам времени задуматься об общественных наших бедствиях. К сожалению, слухи справедливы. Король собрал в Пьемонте армию под началом герцога Альбы, победителя при Мюльберге, которого в Италии прозвали Железным. В эту самую минуту двадцатитысячное войско с вьючными животными и обозом переходит Альпы, чтобы обрушиться на наши несчастные провинции... Быть может, нам еще придется пожалеть о капитане Варгасе.

— Они спешат, пока дороги не сковала зима, — сказал тот, кто когда-то бежал из Инсбрука через горы.

— Мой сын — лейтенант королевской службы. Чудо будет, если он не окажется в войске герцога, — сказал приор, словно принуждая себя к мучительному признанию. — Все мы соучастники зла. 

И он зашелся в кашле, приступы которого уже не раз прерывали его речь. Себастьян Теус, вспомнив об обязанностях врача, пощупал пульс больного. 

— Ваш усталый вид, господин приор, можно объяснить снедающей вас заботой, — сказал он, помолчав. — Но долг врача повелевает мне найти причину кашля, который мучает вас вот уже несколько дней, и причину всевозрастающего истощения. Позволите ли вы мне, господин приор, завтра осмотреть ваше горло с помощью инструментов моего изобретения.

 — Поступайте как вам угодно, друг мой, — ответил приор. — Должно быть, от нынешнего сырого лета у меня в горле сделалось воспаление. Вы сами видите, лихорадки у меня нет.

В тот же вечер Ган выехал с возчиком, при котором состоял за конюха. В этой роли небольшая хромота не была ему помехой. Проводник передал его к Антверпене жившему возле порта приказчику Фуггеров, который втайне сочувствовал новым веянием, — тот поручил Гану вскрывать и заколачивать ящики с пряностями. К Рождеству стало известно, что парень, который уже твердо ступал на больную ногу, завербовался плотником на невольничье судно, отплывавшее в Гвинею. На таких судах всегда была нужда в ловких руках, годных не только починить какую-нибудь поломку, но и построить или перенести переборку, смастерить железный ошейник или колодки для провинившегося раба, а в случае мятежа — пальнуть из аркебузы. Поскольку платили там хорошо, Ган предпочел эту службу ненадежному заработку, на какой мог рассчитывать у капитана Томассона с его морскими гёзами.