Владимир Москалев - Варфоломеевская ночь
По пути попался какой-то ополченец, только что вышедший из дома, стоявшего напротив трехэтажного особняка. Он тащил за волосы молодую женщину. Ноги волочились по земле, она отчаянно визжала и вырывалась, но мучитель не обращал внимания и упорно шел вперед. Он тащил ее как раз к тому месту, где была груда трупов. Хотел с товарищами сначала позабавиться с нею, а потом уже перерезать горло или размозжить голову ударом дубинки.
Лесдигьер от души полоснул негодяя шпагой по груди, отчего тот замер, выпустил жертву и выпучил глаза, а Матиньон тем временем проткнул ему горло.
Но они не стали смотреть, что было дальше, потому что их настигала банда убийц. Единственное, что удалось увидеть, так это юную гугенотку, моментально юркнувшую в узкий проход между домами; за ней тут же устремилась погоня.
За спинами друзей хлопнул выстрел, потом другой. Одна куля пролетела мимо, другая царапнула плечо Матиньона. Старый вояка выругался и, обернувшись на ходу, погрозил кулаком.
Вот и перекресток. Они повернули направо и побежали к дому адмирала. Но погоня быстро настигала, слышны были угрожающие выкрики, к тому же они успели заметить, как два или три человека отделились от группы домов, стоящих по правую сторону улицы Сент-Оноре, и тоже бросились преследовать их, вопя во всю глотку «Смерть гугенотам!»
Дальше бежать по улице нельзя, никто не мог предугадать, что ждало впереди; быть может, банда убийц, в два раза большая, чем та, что позади, покажется сейчас из-за угла. На раздумья не было времени, и они свернули в первый же попавшийся справа переулок, который оказался улицей де Нули. Как и все остальные в Луврском квартале, она тоже не была пустынной, и в конце ее бегали с факелами какие-то люди; по от начала и до середины она была темнее других улиц, так как свет не проникал сюда из-за трехэтажного Алансонского особняка, который загораживал ярко освещенный Лувр и Бурбонский дворец, свет из окон которого тоже не попадал в это место. Должно быть, поэтому или потому, что напротив особняка стоял большой двухэтажный дом, принадлежавший католику, здесь никого не было и друзья остановились в нерешительности, не зная, где спрятаться от целой своры убийц, которая вот-вот должна завернуть сюда.
И тут Лесдигьера осенило; он хлопнул себя рукой по лбу и быстро потащил Матиньона за собой.
— Куда? — только и смог спросить старый вояка.
— Скорее, тут есть колодец, мы спрячемся там!
— Колодец? Но в нем вода!
Лесдигьер стремительно обернулся:
— А вокруг нас десяток пищалей, полтора десятка шпаг и два десятка копий и аркебуз! Что вам приятнее, господин Матиньон, выбирайте!
— Колодец, разумеется, черт побери!
— Вот так-то лучше. Да успокойся, он давно засыпан, если только не служит подземным ходом.
— Где же он, я ничего не вижу!
— Сейчас мы его найдем, я помню место. Однажды Камилла рассказывала весьма забавную историю… Боже, вот когда пришлось вспомнить ее… Вот он, Матиньон!
— Слава богу! — шумно вздохнул старый воин. — Надоело бегать, пора бы уже и остановиться. И потом, чертовски не хочется в такое прохладное утро лежать голым на земле и смотреть, как эти мерзавцы вспарывают твой живот.
Старый заброшенный колодец действительно находился в двух шагах от торца дома, стоявшего первым близ особняка Д'Алансон. Друзья подбежали к нему, поглядели в его черную глубину, занесли ноги над бревнами и, положившись на волю Господа, бросились вниз…
И тотчас мертвая до этого улица осветилась факелами, отовсюду послышались громкие и возмущенные голоса. Кто-то кого-то ругал, другие упоминали преисподнюю, куда могли провалиться два протестанта, третьи советовали поджечь какой-нибудь дом, чтобы стало светло и они могли все разглядеть.
— Куда же все-таки они могли запропаститься? — спрашивали самые рассудительные. — Черт бы побрал этих гугенотов, видно, сам дьявол помогает им.
— Хорошо, что он не успел помочь их королеве-еретичке, — послышался голос другого, — хлопот с ними, наверное, было бы сейчас еще больше.
Стоя на разбросанных кое-как бревнах, лежащих на песке, Лесдигьер шепотом выругался:
— Поймать бы мерзавца да отрезать язык…
Матиньон в ответ приложил палец к губам, не думая, что в такой кромешной тьме его жест останется незамеченным.
Первый голос, принадлежавший, должно быть, старшине ремесленников или бригадиру городской милиции, начал отдавать распоряжения:
— Вы пойдете по улице Бельель, вы — по Тизон, следующие — вниз по Пули, остальные останутся со мной. Прочешите все кругом, они не могли далеко уйти: где-то прячутся, иначе их сразу же обнаружили бы.
Отряд рассыпался, а оставшиеся несколько человек, покрутившись и поглазев на окна домов, вдруг ни с того ни с сего направились прямо в сторону колодца. Здесь был узкий проход между домами, который нельзя было назвать ни улицей, ни переулком, и именно сюда, освещая факелами дорогу, устремились преследователи.
— Колодец! — внезапно вскричал один из них и остановился.
Остальные подошли.
— Ну и что же? Не думаешь же ты, кум Арно, что они прыгнули сюда? Колодец давно высох и обвалился, на дне его одни бревна, а высота здесь не ниже чем с двухэтажный дом. Если даже они и свалились сюда, то наверняка переломали все кости, а если остались живы, то им уже не выбраться наверх.
— Не мешало бы все же проверить, — выразил сомнение другой горожанин.
— Как?
— Сейчас я поднесу факел.
Поднесли, осветили, но, сколько ни вглядывались, так ничего и не увидели.
— На всякий случай надо все же выстрелить туда, — предложил еще один.
— Что ж, стрельни для успокоения совести.
— Не могу, у меня порох высыпется.
— Тогда давай я.
Их старшина вытащил из-за пояса пистолет, направил дуло в глубь колодца и выстрелил. В ответ только эхо гулко раздалось в подземелье и тут же пропало, растворившись в осыпавшихся стенах.
— Только зря пулю загубил, сокрушенно воскликнул стрелок, в сердцах выругался, плюнул в колодец и дал знак уходить. Вся группа вернулась на исходную позицию и стала поджидать остальных.
А там, в глубине, в сыром и холодном колодце, притаились среди бревен — один сидя, другой лежа — два гугенота. Оба были живы, но у одного ныла царапина на плече и болела нога, которую он вывихнул, ударившись о бревно, другой потирал ушибленный бок и тряс кистью левой руки, на которой, надо полагать, сломал пальцы.
— Всему виной твой язык, — пробормотал Матиньон, — не распускал бы его — давно бы уже были на улице Платриер. Вместо этого сидим теперь в вонючей дыре, как Иона во чреве у кита. Теперь не Шомберга, нас самих надо спасать из этого Тартара.
Им повезло еще, что солдаты ушли. Оставь они здесь пикеты, друзьям пришлось бы просидеть в колодце не один час.
Когда кругом стало тихо и улица вновь погрузилась во мрак, они выстроили лестницу из бревен и по ней кое-как выбрались наверх.
Уже светало. Колокол церкви Сен-Жермен, ударив один раз, теперь молчал, словно успокоился на том, что сделал свое дело, а теперь предоставляет действовать другим. И все церкви Парижа, будто стая по примеру вожака, заголосили, затрезвонили на все лады, оглашая ночной город звоном колоколов и приглашая набатными голосами горожан принять участие в массовой резне, в деяниях во славу Бога, в пляске смерти. Шум борьбы, крики преследователей и их жертв, выстрелы и звон оружия раздавались со всех улиц Луврского квартала, ибо здесь жило больше всего гугенотов.
Но в эту ночь досталось не одним протестантам. Пользуясь, случаем остаться безнаказанными, да к тому же еще и нажиться, убив и ограбив соседа или давнего недруга, парижане подчас вламывались в дома таких же католиков, как и они сами, убивали всех подряд, а добро начинали тут же делить и растаскивать по домам. В эту ночь богатые становились бедными, а бедные — богатыми; в эту ночь, все разрешавшую и прощавшую, брат мог убить брата, а солдат — своего командира, который когда-то обидел его; в эту страшную ночь с милостивого позволения короля сжигали дома гугенотов и недругов, насиловали женщин и девушек, невзирая на их вероисповедание, а потом жестоко расправлялись с ними, выкалывая глаза, обрубая уши, отрезая головы и вспарывая животы. На одной из улиц озверелая толпа ворвалась в дом к какой-то герцогине, сочувствующей кальвинистам, перебила слуг, а ее саму выволокла на улицу. Насладившись телом кто, сколько мог, ей вставили между ног лезвие алебарды и распороли живот до самой груди, а когда заглянули вовнутрь, то увидели там крохотное тельце ребенка, который был еще жив. Его проткнули пикой, вытащили из утробы матери и бросили собакам. Ее соседа, который пытался спастись, выбравшись на крышу, подстрелили, и он упал на траву еще живым, поскольку ранен был в ногу. Его раздели, разрезали кожу на полосы, содрали ее лоскутами и густо посыпали солью. Несчастный принялся истошно орать, а его мучители стояли рядом и, наблюдая за агонией жертвы, хохотали во все горло. Потом один из них подошел и, задрав голову бедного гугенота за подбородок, деловито отрезал ее, словно кочан капусты с грядки, а затем насадил на копье и поднял высоко над головой, вызвав у окружающих крики восторга. Что уж говорить о тех несчастных, которых попросту выбрасывали из окон собственных домов, и они попадали либо на пики и алебарды солдат, либо грохались о мостовую, где им тут же разбивали головы тяжелыми дубинками, а потом разрубали тело надвое и отдавали дымящиеся внутренности собакам. А одного мясника с улицы Марше-о-Пуаре видели, когда он выходил на улицу Ферронри с двумя корзинами, в которых лежали грудные младенцы. Отыскав самую большую стаю псов, этот примерный горожанин, имевший жену и двух маленьких детей, вытаскивал младенцев из корзин по одному и отрезал им кому руку, кому ногу, кому кусок мяса со спины или груди. Все это он с улыбкой отдавал собакам, которые, злобно рыча, рвали теплое мягкое мясо на куски. Когда не получалось, он действовал топором. А когда собаки, насытясь, уходили, этот примерный семьянин попросту брал младенцев за ноги и разбивал им головы либо о булыжники, либо об угол близстоящего дома.
