Эфраим Баух - Пустыня внемлет Богу
Кто-то из них запустил воздушного змея.
Внезапно странная тишина и смирение объемлют всех, и Моисей вместе с ними следит за полетом змея, неосознанно ощущая, что уносится некая часть его существа.
Змей, взмыв, становится сразу мерой этого пространства, его временной особенностью. Улетая, удаляясь от тебя, он усиливает томление, тоску, чувство твоего одиночества, жажду полета, охвата пространства, расширения души твоей. Он становится твоим птичьим глазом, который каждый миг пребывает над пространством, ощущая свою мимолетность и неохватную оцепенелость пустыни.
Он олицетворяет твою временность в этом мире и свою ничтожность в момент своего исчезновения.
Вот он взмыл, и вот он уже точка в пространствах неба, и только случайно взгляд наткнется на него, став нечаянным свидетелем события, которое тайно свершилось тут, рядом, но которого никто не заметил в безбрежности неба. Только взгляд, поймавший его на свое острие, будет вести его до исчезновения, зная, что где-то там, за пределом зрения, он существует.
Змей со своей стороны отмечает тихое, но состоявшееся событие, некое действие, сопутствующее бытию, со-бытие, которое — еще миг — растворится, исчезнет, как и не было, — но оно уже свершилось и изменило прежний состав мира.
Змей, запущенный пастухами.
Змей, греющийся в песках на солнце.
Змей познания добра и зла в райском саду, о котором говорил Итро.
Ускользает, как тот же змей, суть гибельного и слишком земного подкрадывания к Нему в желании познать пути Его, которого змей не знает, но смутно чувствует, как доносчик, оказавшийся при нашептывании самой тайны Бытия, уловивший какие-то обрывки, лишь понявший всем своим ускользающим и низменным, воистину прикованным к земле существом, что речь-то о самом важном, — и передавший, как передает, а скорее, предает доносчик, еще весь в трепете страха от совершаемого им мерзкого подслушивания, лишь какие-то обрывки, могущие ввергнуть человека в слишком земное, а потому начисто и навсегда отсекающие ему пути спасения.
Донос, лежащий в основе земного, слишком человеческого.
Змей, по словам Итро, открыл Адаму то, что он жаждет всегда, — стать наравне с Богом, заглянуть за грань человеческой ограниченности. Можно ли сказать, что ценой смертности человек купил себе право мучиться собственной судьбой, изнывать в желании свободы и откровения?
Странные эти мысли заполняют в последнее время сознание Моисея, взявшего себе в эти ночи привычку подкладывать под голову камень, как это делал Иаков.
Лежит Моисей, в свете предвечерья вглядываясь в малый камешек, лежащий рядом, сам себе надоевший и, вероятно, живущий единственной надеждой, что покажется, к примеру, блудная собака в тот момент, когда мимо проходит одинокий путник, который возьмет его, этот камешек, для защиты на случай нападения. Но пес убежит, и путник долго будет нести в сжатой ладони камешек, согревая его безвозмездно своим живым теплом, а потом кинет по дороге, быть может, даже у моря — и перед камнем распахнется бездна нового мира — места, деталей, привыкания, жизни.
Кто его, Моисея, будет сжимать в ладони, согревая живым теплом?
С рассветом явственно приближаются маячившие вдалеке горы Эдома, и справа, подобная пальцу, устремленному в небо среди холмов и нагорий, гора Сеир, о которой наслышано всякое ухо во всем этом пространстве, и стада, спускающиеся искривленной, подобно дуге, дорогой, и вправду кажутся с высоты затягиваемыми огромным, всеохватным витком воронки, малая часть которой вдруг открылась глазу.
Внезапно захваченный мощным спиральным движением, ощущает Моисей это пространство равным себе.
Он как бы меряется с ним силами, как Иаков с Ангелом. Уже не первый раз, казалось бы, дойдя до исчерпывающей грани познания, Моисей на какое-то молниеносное мгновение ощущал общую емкость продуманного и познанного, как бы самим познаванием отброшенного и высвобождающего место, касающееся, быть может, впрямую Его, чтобы в следующий миг убежать до горизонта, заполнив познанное пространство новым косным грузом земного и примитивно непознанного. Затем пытался тут же вернуться в заветное мгновение, со страхом и сладостью ожидая молнии Его явления, еще не зная, кто Он, но это не появлялось — или же притекало чем-то медленным, потусторонним и, однако, абсолютно иным, чем то, что вспыхивало молнией того мгновения.
И все же ощущение такое, что пространство тайн своих не скрывает и учит Моисея своей исчерпывающей открытости и небоязни, и глубинное это знание входит в сознание и интуицию Моисея, как умение по-особому двигать руками и ногами учит держаться на поверхности воды человека, всем существом своим знающего, что он погибнет, если прекратит движения.
Пространство это словно бы пытается приобщить Моисея к его же будущему, оно уже несет в себе предстоящее событие, даже скучает от знания, как событие это будет развиваться, и порой злится на поразительное непонимание и необоснованный страх Моисея, не могущего постичь это кажущееся пространству уже и примитивным знание.
И все же мысль о том, что пространство выбрало именно его для раскрытия своих тайн, кажется ему самонадеянной до безумия.
Очнувшись от размышлений, Моисей обнаруживает себя вместе со стадами и сторожевыми псами в лабиринте ущелий, глубоко рассекающих массивы нубийского красного песчаника, где небо с овчинку.
Пассивная фантазия не заполненных осознанием плоских пространств сменяется сумрачным толпищем скал, странно выточенных ветром и им же озвученных, подобно гигантским трубам неба. Ущелья эти полны пещер, ниш и расщелин.
Впервые чувствует Моисей: пространство и время, мучимые невоплощением, безотзывностью и равнодушием вечности, подступили к нему, как с ножом к горлу, требуя самораскрытия в его сознании и душе.
2. Невидимое лицо собеседника
В ущельях этих вновь обостряется чувство, что чье-то око следит за ним, и это вовсе не потому, что в пещерах и нишах, попадающихся в пути, встречаются странные типы, то ли живущие в них постоянно аскеты, то ли спутники на одну ночь, идущие главным образом в страну Кемет приобщиться к диковинной мощи колоссов и пирамид. Ведь глаза их давно опустошены далью и галлюцинации стали дыханием их слабо длящихся жизней. Лица их кажутся стертыми, порой некими сгущениями тумана, закутанными в платки и хламиды.
Иногда он явно слышит оклик. Оборачивается, застывает, пугается, ибо оклик как бы ниоткуда. То ли это ветер ведет свои игры, но Моисей явственно слышит отголоски бормотаний, слов, намеков, словно бы недавно отсюда ушли люди или Некто, нашептывающий ему сны. Иногда наутро обнаруживаются следы проходивших ночью.
Горит костер. Высокие, причудливые края скал, нависшие над головой, таят за очерченными лунным светом зубцами угрозу следящих за тобой грабителей. Три чутких и преданных пса — черный огромный Балак, рыжий юркий Уц и пегий красавец Калеб, которые сами могут гнать и собирать стада, высунув языки и поводя ушами на малейший звук, лежат вплотную к Моисею, согревая его во сне своими телами.
Он выведет стада из ущелий на пастбища у подножья столовых гор, в складках которых видится иссиня-черная полоса, оставит стада на попечение псов и по тропе на запад выйдет к резко обрывающейся пропастью стороне этих с востока невысоких гор, словно бы наклонится над краем земли и увидит самое ее ядро, тускло-серое, как ртуть, море, овеянное легендами, кажущееся воистину мертвым.
Спустится, черпнет эту тягучую, насыщенную солями воду, окинет взглядом пустынное, несущее угрозу отсутствием волн, воронок, течений пространство как-бы-воды, и станет ему не по себе.
По крутой извилистой тропе, цепляясь за кусты можжевельника, быстро поднимется обратно, увидит мирно пасущееся стадо и заляжет надолго, вглядываясь куда-то на север.
Вот уже второй день пытается Моисей что-то там различить. Мираж миражем, но что-то внушает тревогу, посверкивает, передвигается какой-то клубящейся массой то ли коней, то ли колесниц, то ли пик, то ли там рушат стены, то ли возводят.
Перед самым закатом потрясен видом уходящего на юго-запад Синая: слоновья кожа и морщь белесых скатов под неверными лучами низкого солнца в безгрозовом, сухом, давящем небе чудится картиной то ли зарождения земли и всего мира, то ли после всемирного смерча, уничтожившего все живое. И подчеркивают это угловатые глыбы дальних гор и острые тени каньонов Синая. Все вместе сливается в странный, лунный пейзаж среди дня.
На фоне этого истинным чудом кажется скудная, но чистая радость жизни цветка, рядом замершего в расселине.
Где-то неподалеку, в уже помигивающих звездами сумерках, слабый шум ручья или источника чудится лепетом замечтавшегося Ангела, не вернувшегося на небо по лестнице Иакова, а, быть может, ожидающего его, Моисея, в земной скудели.
