Сергей Максимов - Цепь грифона
– Значит, так и говори – каяться мне не в чем. Ничего не беспокоит.
Так, казалось бы, просто. Но эта простота пропала сразу, как только священник спросил:
– Крещена?
– Да.
– В Бога веруешь?
И сразу же никакой ясности и никакой простоты в простом ответе.
– Да, – ответила она, уже не столь уверенно.
– Молитвы знаешь?
– Нет.
– Верить – веришь, а общаться с Богом не хочешь, – сделал вывод батюшка.
Неожиданное сходство с допросом вызвало сначала удивление, затем вывело её из душевного равновесия. Получалось, что ей стали предъявлять обвинения. Получалось, что она хотела искренне покаяться в грехах, а вместо этого, как на обычном допросе, ей сразу дали понять, что она изначально виновата. Ей приходилось не один раз присутствовать на допросах, и она меньше всего хотела сейчас быть похожей на допрашиваемого человека.
Батюшка усадил её напротив стола. Присел рядом. Чуть пригнул ей голову и прикрыл её своей епитрахилью, одетой поверх рясы. Перед глазами Лины оказались Библия в золочёном окладе и серебряный крест. И вдруг вместо заранее заготовленных слов покаяния вопрос священника:
– Заповеди знаешь?
– Некоторые.
– Какие?
– Не убий. Не укради.
– Охо-хо, – вздохнул священник. Эти шестая и восьмая из десяти. А наипервейшая из Божиих заповедей, дочь моя, звучит так: «Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим». Ну да ничего. У каждого свой путь. Тебе своим идти… Вот и пойдём с тобой, помолясь…
Что уж там говорилось и по какому сценарию происходила исповедь, Суровцев не знал. До его слуха доносились только всхлипывания Лины и приглушённый голос священника. Сам он исповедовался накануне. После его груза «вольных и невольных прегрешений» грехи молодой женщины казались ему не серьёзными и не значительными. Но это не мешало ему понимать, что она сейчас переживала и что чувствовала, если уже не всхлипывания, а настоящие рыдания доносились теперь из кухни.
– Укрепи, Господи, рабу Твою Ангелину, – донеслись до него заключительные слова исповеди.
Он встретил священника в столовой. Одновременно предложил и спросил:
– Отужинаете с нами?
– Благодарствую, ваше превосходительство. Однако вынужденно ухожу. По причине опоздания. Оставляю вас и ожидаю, как и условились. Храни вас Господь, – перекрестил он генерала.
– Тогда возьмите с собой продукты.
– От продуктов не откажусь. Представить себе не можете, с недавнего времени стали помогать детским домам и лазаретам. Говорю прихожанам: куда нам столько?.. Несите, говорю, сразу страждущим и нуждающимся. Нет, отвечают… Из ваших рук, говорят, наш дар другую цену приобретёт… Вот так. Получается, что люди церкви больше чем себе доверяют… И это, признаюсь вам, радует.
Он посадил её к себе на колени. Обнял. Пытался успокоить. Она уже не вздрагивала, но поток слёз не прекращался.
– Я не хочу… Ничего не хочу, – вдруг прошептала она.
– О чём ты? Замуж не хочешь?
– Я ничего не знала и не знаю…
– Сейчас станет легче, – успокоил он.
Вдруг непроизвольно стал качаться из стороны в сторону точно с маленьким ребёнком на руках. Понял это и улыбнулся. Лина, казалось, почувствовала его улыбку. Резко отстранилась. С недоумением, во все глаза смотрела на него. Молчание продолжалось долго. А он всё улыбался и улыбался.
– Почему ты молчишь? – совершенно без слёз в голосе спросила она.
Он не нашёл, что ответить сразу. Вздохнул. Точно собираясь с мыслями, проследовал взглядом по потолку и вдруг заговорил стихами:
Я не знал, что счастье молчаливо.
Без восторгов по сто раз на дню…
Я желаю тайно быть счастливым.
Тишину, как высший смысл ценю.
– Откуда эти стихи?
– Не помню.
Лина поняла, что он говорит неправду. У неё уже сложилась привычка к тому, что он всегда всё знает и помнит. Мало того, она поняла, что это его стихи. И родились они, вероятно, только что. В который раз за последние недели и дни со смешанным чувством любви и удивления посмотрела на него.
– Какой-то малозначительный, неизвестный, дореволюционный поэт, – не особенно беспокоясь за неубедительность своего заявления, добавил Суровцев.
Ангелина прильнула к нему. Ей действительно становилось легче. Поток мыслей точно просветлял душу: «Как хорошо, как здорово, что не пришлось сегодня каяться в нарушении одной из самых страшных заповедей – “не убий”… А ведь несколько раз за свою жизнь я была в шаге от страшного, смертного греха – убийства человека. И самое страшное, что это могло произойти само собой. От простого непонимания и недомыслия. Или, хуже того, из любопытства».
Двадцатичетырёхлетнюю разницу в возрасте Суровцев стал воспринимать спокойно только после венчания. Изначально вообще предполагал, что окатит её девичью влюблённость ледяным водопадом отчуждения и нежелания идти навстречу её чувствам. И едва не стал осуществлять задуманное. Но его самого с затылка до пят прошил ледяной ужас, когда Лина в момент первого объяснения непроизвольно коснулась ладонью маленькой кобуры на ремне, туго облегавшем тонкую талию. Он забыл, что она по долгу службы и роду деятельности имеет доступ к оружию. Тут же она отдёрнула руку от кобуры с маленьким браунингом, но этого хватило, чтобы понять: чувства, обуревающие молодую женщину, могут толкнуть её на самоубийство. Он, наверное, и сосчитать бы не смог, свидетелем скольких самоубийств за свою жизнь был. Сколько молодых, красивых, полных сил людей падало на его глазах замертво с разнесёнными пулями головами или с простреленной грудью. Неожиданно для себя испугался так, как никогда до этого. А казалось, уже был уверен, что подобные безумные жесты и поступки его больше не поражают и не занимают.
В гражданском тёмно-стального цвета костюме и Суровцев точно помолодел. А может быть, он казался моложе рядом с невестой в белоснежном, настоящем свадебном платье. Роли шаферов выполняли его помощник Черепанов и офицер Генерального штаба старший лейтенант Демьянов. Оба в военной форме, что было необычно и даже вызывающе под сводами храма. Даже представить подобное год тому назад, в 1941 году, было просто немыслимо.
Заменявший собой целый церковный хор пожилой дьякон, один, вдохновенно и стройно выводил слова и мелодию торжественного тропаря. Его одинокий, сильный, высокий голос не допустил ни единой фальшивой ноты. Чуткий музыкальный слух Суровцева благодарно оценил радение служителя. Несколько голосов немногочисленных верующих повторяли слова дьякона, и их полушёпот точно оттенял праведность красивого песнопения.
Люди, присутствующие в церкви, казалось, не верили в реальность происходящего. И сама сдержанная, аскетичная в силу своей малочисленности треба, и скромное убранство храма, недавно пережившего осквернение и разорение, оказывались непомерно ценными и содержательными. Икон было мало. Не так много было лампад и свечей. Но с израненных временем и людьми древних фресок смотрели лики небесного воинства и православных святых. Они точно подтверждали непреложность высших истин. Точно обещали незримое покровительство и защиту всем, кто не отвернулся от них в тяжёлые, проклятые годы.
– Обручается раб Божий Сергий рабе Божией Ангелине. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь, – нараспев продолжал вершить таинство священник.
Затем, чуть слышно продолжая читать слова молитвы, священник поочерёдно надел на безымянные пальцы обручающихся кольца. Сделал он это обыденно, без троекратного обмена. Не один раз участвовавший до революции в обряде в качестве шафера Сергей Георгиевич невольно отмечал упрощение таинства.
– Венчается раб Божий Сергий рабе Божией Ангелине, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь, – крестообразно знаменуя венцом Суровцева, проговорил священник.
Благословив невесту, дав ей приложиться к образу Пресвятой Богородицы, другим венцом батюшка венчал и Ангелину:
– Венчается раба Божия Ангелина рабу Божиему Сергию, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь. Господи Боже наш, славою и честию венчай их. Положил еси главах их венцы, от каменей честных, живота просиша у Тебе, и дал еси им.
Черепанов и Демьянов приняли из рук священнослужителя венцы и теперь держали их над головами Суровцева и Ангелины. Казалось, что обретение Линой православного имени чудодейственным образом переменило не только её внутреннюю суть, но и внешность. Она словно светилась изнутри.
– Яко даси им благословение в век века, возвеселиши их радостию с лицем Твоим, – другим стихом продолжил пение дьякон.
Священник снова приблизился, держа в руках небольшую золотую чашу с вином. Можно было только догадываться, сколько труда, какого риска стоило верующим сохранить этот драгоценный предмет утвари от многочисленных реквизиций церковных ценностей. Поочерёдно, в три глотка выпили вино.
