Большая волна в Канагаве. Битва самурайских кланов - Юми Мацутои
– Сколько трогательного в увядании, – вздохнул Сэн.
– Увядание прекрасно, как прекрасна затаенная печаль.
В разговоре наступила пауза.
– Золотая и багряная листва, отраженная в синеве озера – что может быть красивее? – нарушил молчание Сэн.
– И за это тоже мы любим осень, – сказал Сотоба и прочитал на память:
Осень. Свежесть прозрачного воздуха,
Пустота оголенных равнин
И пронзительный крик журавлей…
Монотонный стук дождя
Сменится зыбкой тишиной,
И застылая земля покроется мягким снегом.
– Так, так, – кивнул Сэн и прибавил: – «Но останется замерзающий чахлый тростник на морском берегу»… Разрушение и одиночество скроет время. Все станет невидимым в бесконечной дали пустоты.
– Да, это так, – сказал Сотоба.
Наступила долгая пауза.
– Когда мы молоды, множество нитей привязывают нас к жизни, – сказал Сэн. – Потом они рвутся одна за другой, пока не порвется последняя.
– У меня как раз осталась последняя, – отрешенно проговорил Сотоба.
– Страх перед смертью?
– Страх перед смертью? Но я давно понял, что смерть не хуже жизни.
– Это так, – согласился Сэн.
– Страха у меня нет. Моя последняя нить – мой сад, – сказал Сотоба.
В разговоре наступила пауза.
– А у меня есть страх – страх за детей, которых я должен вырастить, – сказал Сэн.
– У каждого своя судьба.
– Я не рассказал вам, уважаемый Сотоба, как попали ко мне Такэно и Йока? – спросил Сэн, которому очень хотелось рассказать об этом.
– Я с удовольствием выслушаю вас, уважаемый Сэн, – поклонился ему Сотоба.
– Благодарю вас, уважаемый Сотоба, – ответил ему поклоном Сэн.
– Итак, в то время я жил в небольшой рыбацкой деревне на берегу Океана. Долго мне пришлось бы говорить о том, как я попал туда…
– Прошу вас не смущаться и поведать об этом. Время, потраченное на рассказ о судьбе человека, не пропадает даром.
– Вы великодушны, уважаемый Сотоба. С вашего милостивого позволения, я продолжаю… Как я попал в эту деревушку? Меня принес в нее поток жизни. С юношеских лет я мечтал стать поэтом, подобным Кокамонъину-но Бэтто или Инбумонъину-но Тайфу. Мои родители были в ужасе от этого. Они боялись, что я повредился умом, ибо целыми днями напролет я твердил стихи этих величайших поэтов или пытался сочинять собственные. Мой отец, придворный каллиграф господина Осикоти, хотел, чтобы я также занялся каллиграфией, дающей большие доходы и солидное положение в обществе. Но обыденное существование служащего внушало мне такое неодолимое отвращение, что, в конце концов, не в силах переубедить отца, я ушел из дома. Вместе с монахами-скитальцами я обошел почти всю страну, бывал в священных храмах, видел дивные красоты природы. Я видел две великие реки, впадающие в озеро, а на нем – лодки под парусом, плывущие к берегу, и гусиные стаи, опустившиеся на песчаную отмель. Я видел заходящее солнце, осеннюю луну, снег на горных вершинах; слышал, как звонит колокол в храме, и бушует буря в горах.
Мост в парке
– Десять пейзажей озера в разные времена года: весенний расцвет, облака над двойной вершиной горы, цветы над водой, рыбы в воде, ивы над волнами, соловьи на ветках ив, вечерний свет над горной вершиной, луна на озерной глади, осенняя луна в трех протоках, снег на обвалившемся мосту, – произнес Сотоба, глядя куда-то вдаль.
– Вы тоже бывали в тех местах?
– Я помню все, как сейчас.
Наступила пауза.
– Видел я и чудесный остров в море над лазурными волнами. Он далеко отстоит от суши, но воздух там настолько прозрачный, что с берега моря прекрасно видны неприступные скалы этого острова и расселины в них, – сказал Сэн. – Многого я насмотрелся и многому научился. Но жизнь скитальца полна таких лишений, что я не смог долго выдержать. Придя в большой город, я вынужден был сделать то, чего мне меньше всего хотелось – поступить на службу. Правда, моя работа не была обременительной: два дня я работал, два – отдыхал, и в дни отдыха наслаждался поэзией и одиночеством. «Отшельник и в городе найдет уединение», – отмечено великим Канцзюем.
На городской окраине я построил себе хижину из хвороста и соломы; моим единственным гостем был местный староста, удивительный человек. Его мысли были прочно привязаны к земному – дровам, сену, еде, одежде и, главное, деньгам, – а душа парила высоко. Он любил слушать, как я читал ему стихи; он в них ничего не понимал, но слушал меня с большим вниманием и необыкновенной почтительностью.
– Вы прочтете мне свои стихотворения? – спросил Сотоба.
– Они слишком несовершенны для того, чтобы я осмелился предложить их вашему вниманию, – ответил Сэн и виновато развел руками.
– Восемь лет я провел в большом городе, – продолжал он, – и эти годы я бы не назвал несчастливыми. Но всему приходит конец; в городе случился большой пожар, и моя хижина сгорела в числе сотен прочих домов. Мне трудно передать вам, какой это был удар для меня; построить ее заново у меня уже не было сил. Я вновь отправился странствовать, и с отчаяния не стал писать свое имя на шляпе, как это принято у скитальцев. «Если я умру в дороге, то пусть я умру в безызвестности», – сказал я себе…
Что еще мне поведать вам о своей жизни? Ночлег в поле под рваным одеялом, утренние холода и постоянный голод скоро состарили меня. «Утренний холод. Сушеная рыбешка – вот и весь мой завтрак», – какие прекрасные стихи!
В разговоре наступила пауза.
– Одиночество стало моей привычкой, но все же, но все же… «Когда я смотрю на луну или утренний снег, сердце сжимается от безмерной тоски по собеседнику. Я пью вино и завожу разговор сам с собой», – печально улыбнулся Сэн.
– «Старость уже на пороге. Чувствую, она будет похожа на этот холодный мелкий дождь», – в тон ему проговорил Сотоба.
– «Жизнь в преклонном возрасте доставляет радость только тому, кто избавился от заботы, забыл о различиях между старостью и юностью, и обрел в душе безмятежный покой», – продолжил Сэн. – Однако когда позади шесть десятков лет, тело дряхлеет. Старику не выжить под открытым небом, он нуждается в пристанище. Вот я и прекратил свои скитания, поселившись в рыбацкой деревушке. Ее жители приняли меня, а я помогал им чем мог. Но я оставался чужим для них; единственно, к кому я привязался по-настоящему, и кто ответил мне такой же привязанностью, был мальчик-сирота Такэно. Я обучил его грамоте, я старался передать ему многое из того, что знал сам… Затем в деревню пришла беда – Большая Волна.
– Большая Волна? – Сотоба поднял брови и покачал головой.
– Большая Волна, –
