Виктор Потанин - Капли теплого дождя
Возле самих бахчей слез на землю, насторожился. И глаза изменились, что-то услышали. И вдруг побежал со всех ног. Но что бежать — опоздал… Листочки пожухли, прижались к земле — неживые. Всходы померзли на всех четырех гектарах. Кое-что осталось, конечно, но арбузы все обварились. Такой сильный иней.
Два дня он не выходил из дому. Когда пришел к нему Степа навестить, посочувствовать — у порога запнулся о велосипед. Он лежал изувеченный чем-то тяжелым.
— Зачем друга порешил?
— Стравил бахчи ваш мичуринец… Как в глаза глядеть… А тоже гордился, арбузное семя… Ишо машину завел.
Потом из правления пришли и тоже о велосипед запнулись.
— Зачем ты его?
— Увольняйте меня из колхоза, ишо доверяли!
— Успокойся, чего ты?
— Ничего. Тяжело мне. Душа горит. В войну и то было легче.
И все поняли, почему он погубил свою голубую машину.
Цыганское солнышко
Жил в Сосновке мальчик Коля Лагутин. Не любили его в школе, избегали ребята. Да и сам виноват Коля, очень злой рос, напористый. В деревне говорили, что он — в отца, в Андрея Лагутина. На фронт Андрей не попал, а занимался снабжением всю войну: был торговым агентом, а сказать проще — заготовителем. Заготовлял рыбу, мясо для госпиталей, в Сосновке почти не жил, а был всегда в ближних и дальних разъездах.
Другие говорили, что Колька в мать — в Лукерью Лагутину. В деревне ее называли Лушкой и всегда про нее рассказывали плохое. Лушка держала кроликов и всю войну торговала теплыми шапками. Сама шила их из крольчиного меха. Так что всю войну семья горя не знала, а наоборот, нажила много денег.
Сшила мать такую шапку и Кольке. Красивая шапка, из черного меха, он надел ее и пошел с горки кататься. И все хорошо было, а потом раскатились санки во весь опор, и на самом большом ухабе вылетел Колька. Сам — в снег и шапка долой. А рядом с Колькой бегал Дружок, веселый добрый щенок. Он увидел, что мохнатая шапка валяется и сразу ухватил ее в зубы и потащил. Отбежал немного и давай ее драть зубами. Мех податливый, а щенок молодой, неразумный. Одно пустое место от шапки осталось, и Дружок только облизнулся и припустил домой. За ним Колька ринулся, весь злой, кипит пузырями. А щенок добежал до ограды и вальнулся на сено как ни в чем не бывало. Коричневые глазки моргают и щурятся. И совсем не подумал щенок, что на него беда надвигается. А на него надвигался Колька с толстой березовой палкой. Замахнулась рука, блеснула на солнце береза, и только теперь Дружок вздрогнул и прижал уши. Но было уже поздно, поздно и поздно. Кольке хватило одного удара, — и вот лежит Дружок на спине, дергает лапками.
На дороге Дружок пролежал недолго. На него наткнулся Степа Луканин и сразу же поднял щенка на руки. Но Дружок уже застыл, был твердый, как камень. Степа решил его схоронить. Он вырыл в снегу ямку, но этого оказалось мало. Тогда Степа принес лопату и сделал в снегу траншею. На дно положил свой изношенный пиджачок и кусочек старенького одеяла. На эту постель опустил Дружка. Не смог сдержаться — заплакал.
Утром зашел к Степе Колька Лагутин. На нем уже была новая шапка из черного блестящего меха. Он пришел, чтобы отомстить Степе. Подумаешь, мол, нашелся жалетель. Собака — не человек, да и нечего, мол, лезти, куда не просят.
Колька был хитрый и вначале себя не выдал. Да и начал издалека, постепенно:
— Дай мне книжку «Дальние страны». Она на тебя записана в библиотеке. А мне не дождаться, терпенья нет.
Степа подал книгу. Характер добрый — не отказать. Даже спросил Кольку просто так, для приличия, не молчать же:
— Как живешь, как дела?
— А-а, катись ты, такая жись! — ответил тот и захохотал. Слова эти он, наверно, услышал от Лушки, от матери, а теперь вспомнил их и похвастал. Но Степа словно не слышит.
— На улице холодно?
— Жарко! Цыганское солнышко вышло!
— Какое цыганское? — удивляется Степа.
— А тебе не рассказывали, как торговал цыган за две зимы одно лето?.. — и опять Колька ощерился, и бегают огоньки в хитроватых глазках. Но прибаутка эта снова чужая. Где-то услышал, теперь преподносит. Глазки еще больше шныряют. Не могут стоять на месте. Такие же глаза бывают часто у Лушки. Значит правильно говорят: каков корень — таков и отростель.
— Я не слышал про цыганское солнышко, — опять повторяет Степа. Теперь он сам похож на Дружка. Так же моргают глаза, так же всему доверяют.
— Ничего, скоро услышишь! — обещает Колька и начинает медленно разглядывать Степу. Как будто только увидел.
— Степка, ты Дружка закопал?
— Я схоронил, — отвечает Степа понуро.
— А я вырыл его и бросил в пригон.
— Куда? — вскакивает Степа со стула.
— В пригон к вам… — Колька хохочет и дергает нижней губой, опять подражая кому-то. Степа срывается с места, в одних носках, выбегает в ограду. И там, по снегу, единым махом залетает в пригон. А за спиной бежит Колька. Мычит корова, и шурчит сено. Степа ищет Дружка, ищет долго и не находит. Потом идет к двери и хочет открыть ее, но дверь — ни с места. Ее приставили вилами. И сделал это, конечно, Колька. Потому он доволен.
— Ну как там цыганское солнышко? Поди вспотел?
Степа еще ничего не понял. Он наваливается на дверь всем телом, но сил маловато. А Колька хохочет:
— Мало каши ел, Степочка!
— Открой! — стучит Степа в дверь. — Кому говорят — открой! — он все уже понял, но было уже поздно.
— Ну ладно, посиди, а мне некогда! — кричит Колька в последний раз и уходит. Степа стучит все сильнее, но никто не услышит, — зима, никого нет в ограде. Потом кричать начал, потом заплакал, и это были такие горькие, обидные слезы, что запомнились на долгие годы.
Что было бы, если бы не пришла мать? Когда отбросила она вилы — глазам не поверила—Степа лежал на сене в одной рубашке, в носочках, а сверху его обнюхивала корова, а может, согревала дыханьем.
Проболел он два месяца. Открылось воспаленье легких, потом вспухли десны — выходила простуда. Еле-еле остался жив. И с тех пор болел часто, до самого приезда отца. А Кольку Лагутина простили. Мать Степина так и сказала:
— Пусть плачут, да не от нас.
Вспомнилось…
Степа был высокого роста, и это его пугало. Он никогда не любил выделяться. Да и насмешки уже неслись, а что делать. В деревне любят просмеять, припечатать. И доброму достается и злому. Так уж ведется. Да и на каждый роток не накинешь платок. Но бывает, конечно, обидно…
Как-то зашли в магазин Степа и Толька Жучок. Степа — высокий, а Толька маленький, кнопка прямо, малыш. Продавщица тетя Оня их вместе увидела и руками всплеснула:
— Чё жо такое! Тебе бы, Степка, ноги-то отрубить, а ему бы приставить!
Степа сразу побледнел от обиды, и тетя Оня одумалась.
— Я ж пошутела, Степанко! Долги ноги — хорошо дело! От любого убежишь от бандита. И от конного, и от пешого…
— У нас нет тут бандитов!—обрубил ее Толька. Он тоже обиделся. Так ребята и ушли, ничего не купили.
У Степы целый день на душе — тяжелая туча. Ничего, мол, утешила, успокоила тетя Оня. Он даже вставал в полный рост перед зеркалом и все разглядывал свои ноги. Но тетя Оня, видно, права, — очень длинные ноги. Да еще худые, как палочки. И он совсем сник, потемнел. Стало жаль себя, о прошлом раздумался, и вдруг ему вспомнилось, вдруг привиделось, как спасли его эти ноги…
Дело это уже далекое, еще шла война. Он в Заборку приехал к своей бабушке Татьяне. Та обрадовалась, забегала. Сразу к столу посадила, а на стол поставить нечего. Пришлось покормить лепешками из сушеной клубники — полевой, дикой ягоды, да молока стакан выпоила. Но что это за еда? Хотя бы для постороннего, а тут сам внук заявился. И бабушка Татьяна горюет.
— Да когда жо моя смёртна придет? Да когда жо? До чё мы дожили, а ишо до чё доживем? Приехал внучек, а покормить — нету… Пойдем-ко, Степа, по колоски?
— Пойдем! — Степа даже обрадовался, повеселел. Он любил ходить с бабушкой по грибы и по ягоды. А за колосками тоже в поле идти! Да и был опыт в этом деле у Степы. В Сосновке тоже колоски собирали, и Степа не отставал от взрослых.
Взяли с собой тележку, мешок и грабли и отправились потихоньку. Бабушка уже медленно ходит. К старости ноги чугуном наливаются — так тяжелеет кровь. Потому Степа не спешит, а идет медленно и вразвалочку, разговорами занимает:
— Баба, раньше как хлеба убирали?
— Раньше, Степа, комбайнов-то не было. И сейчас вроде не лишка. А после войны будет полно. Люди так говорят — я не знаю… А косили так наши хлеба. Возьмем литовки с грабельцами, да на поле. Да гектар за день выкосим — и падешь в перву борозду. Хоть водой отливай да откачивай. Почему так уставали? Гектар — совсем не простое дело, да рядок-то надо выложить хорошо. А за нами снопы идут, вяжут. Так и подбирали пшеничку. Ну, понял чё иль не понял?
