Наталия Венкстерн - Узник Бастилии
Веревку привязывают к колесу пушки.
— Я спущусь первый, — сказал Бастид, Дождь, мрак, ледяной ветер, который крутит в пространстве отважного узника, грозя ежеминутно сбросить его на землю. Твердая почва. Бастид укрепляет веревку, чтобы сделать ее более устойчивой для спуска товарища и принимает на руки уже почти обессилевшего Латюда. Минуты три беглецы стоят неподвижно, улавливая сквозь шум ветра шаги часовых на стене, затем бесшумно спускаются в ров. Ледяная вода доходит до груди и захватывает дыхание.
Последнее препятствие!
Наблюдая в течение трехлетнего пребывания в тюрьме стену Бастилии, узники заметили, что при половодье и при сильных дождях ров почти всегда наполняется водой, которая медленно всасывалась в землю. По соображениям пленников, постоянная сырость должна была размягчить глину и сделать камень менее устойчивым. Расчет оказался верным. Работая в ледяной воде, они вскоре нащупали щель в стене и приступили к выворачиванию камня с помощью железного прута и отточенного камня. До рассвета надо пробить лазейку или…
Вдруг луч света скользнул по воде. На стене раздались голоса.
— Смена?
— Можешь итти, приятель, погода не из приятных.
— Потому-то вы и опаздываете— мерзни тут из-за вас.
Узники опускаются в воду по самый подбородок, свет фонаря падает им в лицо, но сверху их не замечают, попросту не глядят в их сторону. Свет двигается дальше, голоса смолкают. Спасены!
Еще рассвет не занимался, когда узники очутились по другую сторону ограды. Они были окровавлены, ободраны, но свободны. Они моют руки и лицо дождевой водой, обнимаются и плачут и смеются вместе и затем, бросив последний взгляд на тюрьму, бросаются бежать прочь к какому-нибудь убежищу, к жизни.
На утро, в мрачном замке раздался тревожный барабанный бой. По коридорам забегали испуганные люди. В саду начальника тюрьмы собиралась стража и с негодованием смотрела туда, где на стене одной из башен ветер трепал белую веревку, прикрепленную к колесу пушки.
Бегство узников вызвало при дворе глубокое негодование. Преступники бежали, бежали дерзко, нагло и успели скрыться. Это было преступлением «оскорбления Бастилии». Королева была не только возмущена, но и обеспокоена. Озлобленные мученьями беглецы должны были жаждать мести. Чтобы успокоить королеву, были приняты самые решительные меры для поимки преступников. Однако прошло несколько месяцев, а они все еще были на свободе.
* * *В Брюсселе, на площади Ратуши, с незапамятных времен возвышался старинный дом, украшенный резьбой. Под висячим фонарем с толстыми стеклами красовалась вывеска «Постоялый двор». В июньский вечер хозяин трактира, толстяк Волемс и его молодая жена сидели у порога. После знойного дня граждане города высыпали на улицу, и всюду на порогах трактиров и кофеен, за столиками, толстые фламандцы тянули пиво из глиняных кружек.
У здания ратуши остановился дилижанс, только-что прибывший из Валансьена. Молодой человек с несколько болезненным лицом соскочил с дилижанса и весело направился к трактиру Волемса. Он уже издали приветствовал рукой трактирщика и его жену. Волемс с изумлением глядел на путешественника, а Мариана всплеснула руками и с восклицанием радости бросилась ему навстречу.
— Латюд, ведь это Анри Латюд! — сказала она, целуя его.
Волемс встал с добродушной улыбкой, протягивая руку приезжему.
— Я вас было не узнал, — сказал он.
— Еще бы, — сказал Латюд, — ведь co времени моего путешествия в Голландию прошло больше трех лет, и я сильно изменился.
Гостеприимные хозяева ввели гостя в столовую, и через несколько минут перед ним очутился добрый ужин и кружка пива.
Несмотря на ласковый прием Марианы, Латюд был озабочен.
— Нет ли у вас, среди ваших постояльцев, молодого человека из Парижа по имени Бастид? — спросил он.
Веселое лицо Волемса омрачилось.
— Не стоит говорить о нем, — сказал он смущенно.
— Но в чем же дело? Он писал мне, что остановился у вас, не мог достаточно нахвалиться вашим гостеприимством. Неужели он покинул вас?
— Я не знаю, где он, — отвечал уныло трактирщик.
— Может быть, он вам остался должен; скажите прямо, я заплачу за него.
— Ну, коли так, я буду с вами откровенен. Я вижу, что этот несчастный молодой человек знаком вам и что его судьбу вы принимаете близко к сердцу. Вот как было дело. Этот Бастид приехал сюда и стал искать заработка. Он уверял, что он шапочник по ремеслу. Ходят слухи, что офицер Ламан получил приказание задержать его. Он сделал это без шума и без скандала. Он подстерег его у дверей моего трактира и очень вежливо сказал ему: «Сударь, у меня есть приказ от принца Карла препроводить вас на голландскую территорию; будьте уверены, что вам не причинят неприятностей». Этот Бастид, уверенный в том, что здесь, в Брюсселе, он находится в полной безопасности, спокойно последовал за ним. Однако на другой день, на рассвете, его отправили в Лилль и отдали в руки французской полиции. Все это я узнал от слуги Ламана, который настойчиво просил меня никому об этом не рассказывать, «потому, — сказал он, — что вышеназванный Бастид не кто иной, как важный государственный преступник, бежавший из тюрьмы вместе со своим товарищем, которого еще не удалось схватить». Теперь я вижу, — продолжал добродушный трактирщик, что произошла какая-то ошибка, так как, разумеется, преступник, сидевший три года в тюрьме, никоим образом не может быть вашим знакомым, а тем более другом.
— Конечно, произошла ошибка, сказал Латюд, — отодвигая от себя ужин и быстро вставая, мне что-то не хочется есть, к тому-же у меня есть в городе кой-какие дела.
Он сделал Мариане приветный жест рукой и поспешно вышел из трактира.
Только, пройдя несколько улиц, он остановился и прислонился к стене дома. Пот струился с его лица, колени дрожали. Он постарался собрать мысли. Бастид, деливший с ним все ужасы побега, вместе с ним скрывавшийся под вымышленным именем в Париже, не нашел верного приюта на Брабантской земле. Его задержали, арестовали. С ним, Латюдом, с минуты на минуту могло произойти то же самое. Быть может, полиция уже напала на его след. Вернуться в трактир Волемса было бы чистым безумием. Да, да, наверно, и сам Волемс за одно с полицией, быть может, он уже донес на него. При этой мысли ужас охватил Латюда и он бросился бежать изо всех сил, как будто сотни полицейских гнались за ним по пятам. В Голландию, скорей в Голландию— это единственный путь к спасению.
Латюд добрел до Амстердама пешком, большей частью голодая или питаясь подаянием прохожих; у него еще оставалось небольшое количество денег, которые Бастид сумел достать у своих друзей в Париже, но он берег их как последнее подспорье. Он решил из Амстердама, где, наконец, безопасность его будет обеспечена, написать отцу письмо с просьбой о присылке денег. Старик, разумеется, не откажет единственному сыну, находящемуся в такой крайности. Но до получения денег надо было жить и приходилось быть более чем бережливым.
Постоялый двор Жана Тирхоста в Амстердаме показался Латюду настоящим раем. В сущности этот постоялый двор был просто подвалом, разделенным пополам деревянной перегородкой. В первой части подвала, которую называли залой, находилась кровать Тирхоста, круглый стол, окруженный стульями, и прилавок; вторая половина служила кухней и в ней же ночевали странствующий музыкант и вечно пьяный аптекарь. Оба они приняли Латюда с добродушной веселостью. Жизнь среди этих простых людей, чуждых ему по вкусам и привычкам, однако, понравилась Латюду. Чувство безопасности, впервые испытанное им после стольких бедствий, доставляло ему настоящее блаженство. Если бы не тревога об отсутствии денег, он положительно считал бы себя счастливым. Сожители старались рассеять его беспокойство. Аптекарь по утрам подносил ему кружку пива, а сам хозяин дружески трепал его по плечу и почти силком уводил по вечерам в одну из портовых кофеен, где на балах отплясывали матросы всех четырех стран света.
К радости Латюда, на письмо, посланное отцу, ответ пришел очень скоро. Отец писал, что некий Фрэсинэ, амстердамский банкир, вручит ему достаточную для безбедного существования сумму денег.
Латюд даже не удивился тому, что обычно скупой отец так великодушно исполняет его просьбу. В приписке старик жаловался на старость и болезнь, которые лишают его возможности самому взяться за письмо и принуждают диктовать его постороннему человеку. Мысль о ловушке, расставленной голландским правительством, не приходила в голову Латюду.
Письмо пришло вечером, когда он сидел за кружкой пива со своим другом аптекарем. Наконец-то! Завтра он будет богат и независим!
— Выпьем за завтрашний день, дружище, — сказал он своему приятелю.
— Да здравствует завтрашний день! И аптекарь бросил свою кружку на пол.
