Алексей Мильчаков - Вятские парни
— Трубка мира, как у индейцев? Хоть и не курящий, но ради такого события давай. Тебя как звать?
— Дмитрий. Зови Митей. Служу, как тебе известно, в трясучем департаменте.
— А я Колька Черный, гимназист. У нас в семье, кроме матери, все в папашину масть — цыганистые.
Он почмокал погасшей папиросой, прикурил от Митиной, продолжал:
— Скажи ты мне, по правде скажи, ты ведь знал мою фамилию, знал, а почему не выдал? Про фуражечку обмолвился, а что под козырьком — промолчал. Почему? Я всю ночь не спал, когда прочитал в газете. Не то, чтобы боялся чего, а понял, что зря я тебя и что ты думаешь: из-за Наташи. Нет, не из-за нее. Просто на нашей Луковицкой испокон веков это самое. Обидно, что сунуло тебя под руку. Я не оправдываюсь, смотри. Еще не поздно в полицию заявить. Не отопрусь!
Колька поперхнулся дымом — закашлялся. Митя выдернул у него папироску и с усмешкой:
— Дерешься, леший, чувствительно, а курить не научился. Так не из-за ревности ты? А я думал из-за нее. Вот послушай-ка, что я в больнице сочинил. Только не перебивай.
Митя, припоминая, прочитал стихи.
Колька расхохотался:
— Ловко! Ха-ха, Монте-Кристо? В самую точку попал. Люблю Дюма. А Наташка, ей-богу, не причем. Перепиши и дай на память. Заходи ко мне. Я на Царевской в овраге около Луковицкой живу. Дом Ковырзина, серый двухэтажный.
Митя кивнул головой.
— Так вот, слушай, — сжав Колькин локоть, сказал он, — не назвал я твою фамилию, ну, и все! И давай забудем это, Черный!
Колька обнял Митю, но подумав, что он примет этот порыв за телячьи нежности, оттолкнул его и быстро-быстро пошел, побежал не оглядываясь. Лишь на углу он остановился, как бы передохнуть. Видя, что Дудников все еще сидит на скамеечке, Колька помахал фуражкой и повернул в поперечную улицу.
Луковицкое царство
Двухэтажный бревенчатый дом подрядчика Ковырзина стоит на горке. Между крохотными домишками, стареющими в кустах акации и сирени, он самый высокий в квартале. С его железной крыши, как с башни, видны: белое здание сушечного заведения Сапожниковых, зеленая кровелька Ползиковской начальной школы, две красные кирпичные трубы кожевенных заводов Зонова и Лаптева. Левее заводов высится крутой бугор козьего пустыря Колотихи. Ниже, по эту сторону, в размашистых тополях и березах лежит овражистая Луковицкая улица.
Вечереет. На скамейках у калиток еще никого. По дороге с оборванной веревкой на шее бредет коза и все время мекает, жалуясь на отстающего козленка. В тени у забора, накрыв лицо лопухом, безмятежно спит человек, должно быть пьяный. Редкие прохожие равнодушно проходят мимо. Высоко в бирюзовом небе на невидимой ниточке бумажный змей, и около него играет стайка белоперых голубей. А в улице тихо и душно, и вкусно пахнет печеным хлебом.
Вот оно — царство страстных голубятников, увлекающихся рыболовов, царство отпетых хулиганов, превзошедших своими деяниями забубенных озорников Ежовки и Овечьей горы.
Луковицкое царство!
Здесь в нижнем этаже Ковырзинского дома и жили Ганцыревы, снимая квартиру из трех крошечных комнат. Сам хозяин обитал в ветхом флигельке, похожем на баньку.
В весеннее и летнее время, когда он уезжал по своим делам, домовладением управляла Ковырзиха — скаредная, бездетная и, может быть, потому злоязычная женщина. С утра до вечера она копошилась в огороде — запретном месте для жильцов, покрикивала на двух старушонок-родственниц, была ласкова к приблудным кошкам.
Больших дипломатических усилий стоило Тихону Меркурьевичу Ганцыреву договориться с хозяевами о разрешении держать сыновьям Кольке и Герке голубей. Пришлось согласиться, что квартирная плата будет увеличена на полтинник. Кроме этого, Тихон Меркурьевич должен безвозмездно помогать хозяину в составлении деловых бумаг и еще заставить своих сыновей сторожить от воришек хозяйский огород в ночные часы.
Колька и Герка охотно согласились быть караульщиками. Ковырзиха знала, как соблазнителен зеленый огурчик, как сладка розовая морковка, желтая репка. За ночными сторожами тоже нужно поглядывать. Но она мирилась с неизбежным злом — все не сожрут.
Тихон Меркурьевич служил чертежником у губернского инженера-строителя. Маленький, чернявый и нешумный Ганцырев-старший получал за свои труды сорок целковых в месяц. Как глава семьи и единственный работник, он считал вполне естественным, законным, даже безусловным — удовлетворение, например, таких своих склонностей, как выкушать водочки и посидеть за преферансиком. Удовольствие захмелеть требовало денег. Поэтому Марине Сергеевне Ганцыревой при выдаче жалования обычно недодавали 5—6 рублей. И 20 числа Тихон Меркурьевич возвращался к своим пенатам в настроении выспреннем, склонный к сердечным разговорам и сентиментальным воспоминаниям. Но кому он нужен такой? Жена молчала, дети сторонились выпившего отца.
Один Санька Бачельников, помощник по работе, был верен своему начальнику. Он неизменно провожал Тихона Меркурьевича до дома, придерживая за локоть. Одетый в черный люстриновый китель, в черных диагоналевых брюках и новых коричневых ботинках «скороход» Санька выглядел приятным молодым человеком.
Боясь осуждающего взгляда Марины Сергеевны, провожатый обычно доводил Тихона Меркурьевича до ворот, открывал калитку и молниеносно ретировался.
В этот субботний вечер, трогательно расставшись с Санькой, Тихон Меркурьевич появился на дворе с лицом сияющим, в настроении наилучшем. У крылечка чуточку качнуло и приятно отрыгнулось: «ап…тека».
Тихон Меркурьевич бодро прошел по коридору в зальцу, сел за обеденный стол. Ему хотелось в эту минуту общества, обнять всех и вся, открыть настежь душу.
Он негромко позвал жену и нечаянно икнул. Молчание.
— Марина… Маринушка, — все так же мягко, стараясь придать голосу оттенок нежности, повторил он. Молчание и молчание. Тогда, покосясь на едва прикрытую дверь спальни, он жалобно воззвал: — Катеринка, дщерь возлюбленная! Где мать?
Никто не откликнулся. Одиночество начинало бесить и Тихон Меркурьевич уже повысил голос:
— Эй, кто дома? Николай! Герка!
В квартире было тихо. Только глухо стучал маятник стенных часов да билась о стекла синяя муха. Тихон Меркурьевич открыл в палисадник окно. Постоял, кусая губы. Достал из буфета граненый графинчик, посмотрел прищуренным оком через посудину на свет, понюхал горлышко и горестно вздохнул:
— Торичеллиева пустота.
Санькины пионы
В день рождения Кати на кухне спозаранок застучала сечка, забренчала посуда, заскрипел стол от раскатываемого теста. В печке стреляли поленья.
Умела стряпать Марина Сергеевна, была великой мастерицей в этом деле. Дочь усердно помогала матери делая замысловатые завитушки хвороста.
На черные маслянистые противни аккуратными рядами ложились пирожки морковные, капустные, с изюмом. Уже жарились на сковороде беляши. Дразнящий запах их разбудил Кольку. Соскочив с постели, он на цыпочках подкрался к кухне. Сквозь щель неплотно прикрытой двери просунул ладонь и тоненьким голоском затянул:
— Подайте, Христа ради, сирому милостыньку по случаю рождения единокровной…
По руке ударили и басом отрезали:
— Проваливай, бог даст.
Колька дернул дверь.
— Катька, поздравляю! Ну, дай хоть щечку поцелую!
— Сначала умойся, сирый Николай Мирликийский. Не мешай нам.
Колька выпил из ковша воды и ушел к себе.
Сегодня пораньше встал и Тихон Меркурьевич. Умылся, расцеловал дочь, попросил накалить утюжок.
Брился он тщательно, сам погладил белую репсовую рубашку, брюки, чесучовый пиджак. Вместо галстука повязал «фантазию» — кремовый шелковый шнурок с кисточками на концах.
— Ты куда это собрался в такую рань? — спросила Марина Сергеевна.
— Тш… Я мигом. Катеринке подарок купить.
— Разве у тебя есть деньги?
— Ну, это уж мое дело.
— Смотри, Тихон! Пьяный не показывайся. Не порти дочери праздника, да и себя перед молодежью не срами.
— Ладно, ладно, мамочка. Мысли у меня самые ангельские. Торжества не омрачу.
Тихон Меркурьевич направился на Кикиморку — к Саньке. «Призайму у парня малую толику, — думал он. — Дочке шестнадцать исполнилось. Невеста. Без подарка отцу — никак».
Был восьмой час утра. Тихон Меркурьевич не спеша поднимался по Кикиморской в гору.
Бачельников проживал в подвальном этаже приземистого деревянного дома, снимая узкую комнатенку у пирожницы Минеевны. Она и открыла дверь раннему гостю.
Тихон Меркурьевич любезно поздоровался и спросил о жильце.
— Тихо у него. Спит еще.
— Пойду разбужу. Служебное дельце, бабушка. Уж извините, что обеспокоил, — солгал Тихон Меркурьевич, ощупью пробираясь в конец темного коридора.
В нос ударило угарным запахом пищи и жареного лука. Тихон Меркурьевич заметил на кухонном столе под холщовой скатеркой два подовых пирога. Минеевна уже отстряпалась и собиралась на рынок — в обжорку.
