Антон Дубинин - Белый город
…Поутру Ален рассказал-таки свое видение господину. Юный граф выслушал мальчика с переменным вниманием; день выдался холодный, и настроение у Анри было скверное. Болела рана, горло жгло и драло изнутри.
— И мы дойдем до Йерусалема, мессир… И спасем Эдессу, во славу Господа нашего, я уверен, — Ален прервал свою сбивчивую речь, поняв, что его, кажется, не слушают. Анри проглотил кусок противного сушеного мяса и выругался.
— А, кр-р-ровь Господня… Просто в глотку не лезет. Хоть бы скорей эта треклятая Атталия… Тащимся, как мертвые, а турки нас подгоняют. Ален, подай-ка запить.
И, поймав потускневший взгляд мальчика, подающего ему чашу, благородный Анри криво улыбнулся и добавил:
— Очень хорошее видение… Наверно, очень правильное. Дай-то Бог, в общем. А теперь позови-ка мне Тьерри… И сбегай спроси оруженосца или еще кого из людей графа Бурбонского, что там их господин. Я слышал, уже встает?..
Лагерь уже явственно готовился к отъезду; Ален, расправляя ломившие плечи, прошел мимо людей, возившихся с конями, мимо «водяной стражи», вьючившей бурдюки, между двух повозок пилигримов. Кто-то, спеша, чуть не сбил его с ног; он едва успел отскочить, рыцарь выругался, но ответного «Прошу прощения, мессир» уже не услышал. Кто-то, невидимый из-за повозок, поддерживая угасающий боевой пыл собратьев, бренчал на роте, инструмет безбожно фальшивил… И тут Ален дернулся и остановился, как наткнувшись на стену: да, конечно, это была она. Та самая песня, от которой его продрало по спине острым холодом, и снова захотелось сесть на землю, скрючиться в камнях и исчезнуть… Как жаль. Это снова она.
«Кто за Луи сейчас пойдет, Тот душу сбережет свою: Ведь ад ее не заберет, Средь ангелов ей дом в раю…»
Ален скрипнул зубами. Голос поющего был молодым и незнакомым, (да, быстро песни по устам расходятся, ничего не скажешь!), а кроме того, прошли те времена, когда Алену хотелось немедленно разбить роту певца о его собственную голову от одного звука этой песни. Великий король, утес, сухие ветки дерева, бешеный и обожаемый взгляд в глазницах шлема — «Вперед, я кому сказал»… Жизнь за короля, кровь за короля. Но, черт возьми, когда же пройдет эта проклятая боль? Когда она пройдет и что с ней можно сделать?..
«Ki ore irat od Loovis…»
Куда ее девать, Господи, скажи мне. На что ее обратить, если уж она есть.
…Это произошло три с лишним года назад, летом, в Витри. В Витри-ан-Пертуа, городишке их детства, том самом, где маленькая речка с заросшим водорослями дном. В родном городе их отца. Но как именно все случилось, Ален не знал, к счастью — а может, и к худу, потому что в его воображении это происходило сотни раз — и всегда по-разному. Словно бы, отказав его отцу в одной определенной смерти, мозг сына пытался ее заменить на многие расплывчатые.
У Бертрана в Витри был дом, вернее, часть дома; с тех пор, как он разбогател и переселился в столицу, там проживали две его сестры, Аленовские тетки, старшая и младшая. Они, в отличие от разбогатевшего брата, оставались истинными и наследственными «талье» — портнихами, причем одна из них по большей части шила, а другая отделывала одежду на заказ. Старшая тетка, Талькерия, к слову сказать, Алена и его матушку терпеть не могла, считая старшего сына Крошки Адель явственным чужаком в семье и позорным пятном на чести ее братца. Тетка эта была сущая ведьма — старая, тучная, с маленькими черными усами над верхней губой и с изумительно скверным характером. Неудивительно, что при таких условиях она оставалась гордой старой девою и находила свое утешение в слежке за нравственностью родственников и соседей. Младшая же тетка, Алиса, была ничего себе тетка; она вышла замуж за некоего Жоржа Эрба, который теперь собирался выкупить Бертрановскую часть дома, чтобы зажить там своей семьей. И Бертран был не прочь продать как дом, так и ненужную более старую лавку сему достойному человеку, для чего теплым и дождливым июнем и отправился к себе на родину, оставив дома жену и двух сыновей. Собственно, он бы и не прочь взять семью с собою, но госпожа Адель отказалась ехать, сославшись на нездоровье; основною причиной ее болезни было наличие усатой тетушки Талькерии, с которой матушка Алена вовсе не имела желания встречаться чаще, чем то необходимо. Сыновья же отказались частью из-за матери, а частью — нипочему, просто так. Ален, пожалуй, навестил бы любимый им Витри, чтобы походить последний раз по старому дому, поваляться на берегу реки… Но Этьенчик ехать никуда решительно не хотел, а без Этьенчика было скучно, вот и остались мальчишки дома, а Бертран, поутру торопливо поцеловав их в теплые со сна макушки, уехал один. Откуда ему было знать, что именно в эти дни благочестивому королю нашему, Луи Седьмому, взбредет в бешеную голову, что граф Шампанский Тибо интригует против него с Папой?..
Непокорного вассала требуется наказать. На беду, король Луи обладал от рождения тем огненным порывистым нравом, который порождает величайшие подвиги, но чаще бывает причиной великих преступлений. Это по большей части черта благородных сердец, чья необузданная гордость крушит на своем пути не только все преграды, но и все, что в ослепленье может быть принято за таковые; короче говоря, разъярившись до последней степени, король сорвался с места и бросился карать подлеца. Он, увы, не слышал той проникновенной проповеди, что была прочитана Этьенету однажды в день Иоанна Крестителя; да если бы и слышал — вряд ли это что-нибудь могло бы изменить. Луи Седьмой, Луи Одержимый ломанулся в Шампань.
Витри не был первым, что повстречалось ему на пути. По пути из Парижа словно прошел огненный ураган: королевское войско не хуже сарацин подчистую снесло несколько деревень, в том числе и пару-тройку принадлежащих аббатствам, оставляя за собой только дымящиеся развалины. Витри стал первым крупным камнем, о который запнулась коса королевского правосудия: не разобравшись, что карают их воистину поделом, городские жители почему-то стали обороняться. В узеньких улочках, где Ален порою таился в сарацинской засаде, пока друзья его, отважные рыцари Готфрида, гордо проезжали мимо, пало немало королевских воинов. Шампанская городская свобода, неведомая в Иль-де-Франсе, перегородила переулки баррикадами, пропарывала вилами брюхо рыцарским коням. Последним аккордом королевского мщения прозвучал крик тысячи горожан, сожженных вместе с церковью, где они искали укрытия. Где-то там сгорел и молодой муж тетки Алисы, а может, и Аленский светлобородый отец, у которого были такие большие ладони, что каждой из них он мог, как шапочкой, покрыть в ласке голову сына. Впрочем, про Бертрана ничего точно не узнали, и потому в мыслях и снах Алена он то представал с обгорелыми волосами и черным, неимоверным лицом, то валяющимся в переулке лицом вниз, пропоротый рыцарским копьем насквозь — сверху вниз… А о чем думал Этьенет и что он видел во сне, никто на свете не знал, потому как он не рассказывал. Только широкие его скулы заострились да глаза стали еще больше, чем обычно. Первые два дня он почти совсем не говорил.
Больше всего Алена преследовала эта горящая церковь. Огромный костер, огонь вырывается из стрельчатых окон, черная копоть на серых стенах, запах горящего мяса… Запах, сладенький, невыносимый и сумасшедший, горелой плоти и волос тех, кто искал укрытия у подножия алтаря. Jus asyli[3], вернейшее право вернейшего из убежищ. Ki ore irat od Loovis… Там внутри, интересно, — там все сгорело? Кресты там, алтарь, Тело Христово в золоченой дарохранительнице… Деревянные-то статуи уж наверняка, а каменные — только почернели. Ален верил в истории про оживающие статуи, про кровавые слезы из глаз каменной Богородицы — должно быть, они плакали там тогда, эти фигуры, может, даже кричали с людьми вместе… И когда половина людей уже задохнулась в дыму, статуи все взывали, и черной чешуей падала обгоревшая краска. А король, наверное, смотрел. Стоял на горе Фурш и смотрел на пламя у подножья, и люди короля не открыли горящим им двери, хотя они стучали, не могли не стучать — изнутри… Наверное, люди короля тоже стояли и смотрели. «Кто за Луи сейчас пойдет…» А потом, наверное, пошли у себя в Париже или где они там живут — в церковь, и исповедались, а потом отправились домой, или по кабакам, и до сих пор живут где-то, тихо и спокойно. А кое-кто из них наверняка нашил на одежду алые кресты, и не один ли из тех сейчас пробежал мимо Алена, едва не свалив его с ног?.. Но об этом лучше не думать. Потому что — вот она, ненависть. Ki ore irat od Loovis.
С этим Ален так и не смог разобраться за три года. А о том, с чем он не может разобраться, он предпочитал не думать. Потому что если думать, начинаешь ненавидеть, и делается очень больно, а сделать все равно ничего нельзя. Потому что отец его Бертран, так никем и не погребенный, оставался мертвым, а король Луи — живым, и живым помазанником Божьим, и воистину, сейчас, когда он выступал во главе похода с крестом на груди, только слепой бы мог этого не заметить. Власть и богодухновенность светилась в каждом королевском движении, в битве он свершал чудеса храбрости, едва ли не собственным телом прикрывая отступление вверенных ему небесами рыцарей, а на полевых мессах, закрывая глаза, фанатично бил себя в грудь, провозглашая — «Меа кульпа!» И кто бы мог не любить его, когда он стремительно, как некая благородная птица, летал перед войском на своем золотом скакуне, или когда он говорил речь — отрывистые, вибрирующие от внутреннего напряжения фразы, и все в нем — посадка головы, линия плеч, быстрые движения, взмах темно-рыжих волос — дышало таким благородством крови, что рыцари невольно опускали глаза. И кто бы мог не любить его?.. Ален — не мог.
