Александр Ласкин - Ангел, летящий на велосипеде

Он жил один в нескольких комнатах, в которых только одна имела жилой вид. Всюду царил страшный беспорядок, кухня была полна грязной посудой, к нему только раз в неделю приходила старуха убирать.

Не переставая разговаривать и хвататься за книги, чтобы прочесть ту или иную выдержку, мы жарили в печке баранину и пекли яблоки. Потом с большим удовольствием мы это глотали. Гумилев имел большое влияние на мое творчество, он смеялся над моими робкими стихами и хвалил как раз те, которые я никому не смела показывать. Он говорил, что поэзия требует жертв, что поэтом может называться только тот, кто воплощает в жизнь свои мечты. Они с А. Ф. терпеть не могли друг друга, и когда встречались у нас, говорили колкости».

Мэтр был внимателен к Лютику, а Арсений Федорович получал что-то вроде процента. В конце концов Гумилеву стало ясно, что он улыбается в диафрагму. И бедный коллекционер догадался, что ему остаются крохи с барского стола…

Внимание к мелочам было присуще и Лютику. Правда, ее занимали не явления знаменитостей, а явления природы. Тут всегда для нее находилось что-то важное: то - дождь, то - тени, то - шаги в тишине.

Я вижу из окна: полуночный прохожийОстановился, чтобы закурить.И чей-то звонкий шаг, мучительно похожий,Еще звучит ритмически внутри…Гляди, гляди, как ветер гонит тучи,Твой огонек поднялся, задрожал…Припомнилась зима и наш очаг трескучий,и пламя дымное упругих тонких жал.Припомнилась зима с ее спокойной дремой,С жужжаньем ласковым моих веселых пчел.Мне некому сказать, что мужа нету дома,Что я боюсь одна, чтоб кто-нибудь пришел.

А для Арсения Федоровича все одно. Что солнце - сегодняшнее, что - вчерашнее. Что - снег медленными хлопьями, что - мелкий и частый. Бликов для него не существовало вовсе, а была только вода.

С точки зрения мужа, самое главное происходило днем, когда пополнялось его собрание, поклонники грелись в лучах чужой славы… Что касается жены, то она, напротив, любила вечера.

Даже за тетрадку Лютик садилась поближе к ночи. Следовательно, стихи для нее тоже были любовью и тайной. Но разве мужу это объяснишь? В поэзии он разбирается так же мало, как и в любви.

Конечно, дело не в его коллекции и не в ее сочинениях. Существуют мотивы куда более важные и значительные. именно в них ей виделась причина всего.

«Дня через три, когда окончился ремонт у А.Ф., - так завершается первая часть ее записок, - я переехала к нему. В первый вечер он заявил, что явится ко мне как грозный муж. и действительно, явился. Я плакала от разочарования и отвращения и с ужасом думала: неужели то же происходит между всеми людьми? Я чувствовала себя такой одинокой в моей маленькой комнатке; А.Ф. благоразумно удалился».

После обмена колкостями с Гумилевым Арсений Федорович не отчаялся, а раскинул сети в другом месте. Теперь его интересовал композитор Глазунов.

Его новый герой не принадлежал к числу тех, кто «из-за пояса рвет пистолет». Все-таки это был человек при должности и положении. Как-никак, воспитатель молодежи, ректор Петроградской консерватории.

Как и подобает победным реляциям, записи о Глазунове были лаконичными, интонация - нейтральной. Сначала - крупными буквами: «Глазунов Александр Константинович», а затем - более мелкими: «Во время антракта в филармонии имел удовольствие угощать его сигаретами».

Как известно, поэзия - это добыча радия. У собирателя тоже были и своя шахта, и свои уходы в забой. и часы замороченности от всего этого, и минуты просветления. Он вдруг спохватывался: а не хватит ли быть мальчиком на побегушках? не пора ли создать нечто самостоятельное?

В какой-то момент Арсений Федорович остыл к этим записям, коротким, как японские хокку. Он начал размышлять о том, как из коллекции мух, соответственно ее расширив и дополнив, можно сделать слона.

Работа над романом «Последние» началась одновременно с судебным процессом. Вдруг все неожиданно совпало: и рождение первенца, и этот роман, и процесс. Столь несхожие события выстраивались в цепочку: если бы не появление на свет сына Арсения - не было бы ни этой пухлой рукописи, ни, тем паче, суда.

Хотя роман назывался пространно-философски, а тяжба - канцелярски-сухо, тут существовало нечто общее. Разными - художественными и совсем не художественными - средствами Арсений Федорович отстаивал свои права.

Конечно, непросто вести тяжбу и писать прозу. Из-за этого он все никак не мог добиться чистоты жанра. Выходили какие-то гремучие смеси, вроде посвящения «гражданке В.» Бросающееся в глаза сходство с исковым заявлением явно портило эти стихи.

Впрочем, сначала о судилище, имевшем место не на бумаге, а в здании бывшей Полицейской управы, на Фонтанке, 16.

Все события последних месяцев прямо вели в обшарпанную комнату Губсовнарсуда с рядами длинных деревянных скамей.

Каждый адвокат - в чем-то режиссер. А Наталья Николаевна Евреинова, адвокат Арсения Федоровича, еще и сестра знаменитого режиссера. Ощущение театра у нее в крови.

Так же, как и ее брат, Наталья Николаевна любила приукрасить, выдать желаемое за действительное. Эти качества наиважнейшие не только на сцене, но и в суде.

У адепта театральности свои представления о правде, а у адвокатши - свои.

Если брат признавал только громкоголосое, с первого взгляда похожее на театр, то сестра ценила обман в формах неярких, не привлекающих к себе внимания.

Не раз и не пять Наталья Николаевна вклинивалась со своим «Не верю!» в ход судебного разбирательства. Делала она это так истово, словно состояла в родстве не с Евреиновым, а со Станиславским.

«Она кричала, - рассказывает Лютик: - «Посмотрите на нее, на эти крашеные волосы, на эту актерскую физиономию, на эти шелковые чулки!» При ее упоминании о волосах я демонстративно сняла шляпу, и вся зала видела, к ее стыду, что волосы у меня вовсе не крашены…»

Конечно, эта сцена выглядела бы менее комично, если бы Наталья Николаевна не грассировала и не ходила вразвалочку. К тому же, по слухам, мужчинам она предпочитала женщин.

«Почему Вы картавите?», - однажды спросил у нее сын Лютика. Очень уж ему хотелось, чтобы та перестала притворяться и заговорила своим голосом.

Скорее всего, Лютик почувствовала, что суд заодно с Арсением Федоровичем. Можно даже сказать, просто одно - будто между ними совершенно нет разницы.

Она уже настроила себя на долгие препирательства, медленное течение дела, как вдруг оказалось, что это - все. Судьи сложили претензии сторон и нашли золотую середину. Этой несложной математической операцией тяжба благополучно завершилась.

Маленький Арсений оставался с матерью, а отец получал право видеть сына два раза в неделю.

Казалось, можно успокоиться и начать что-то планировать.

«Я не стала ждать, - рассказывала Лютик, - чтобы он апеллировал, уехала сначала в Сестрорецк, забрав сына, а потом, собравшись солидно, в Феодосию, откуда намеревалась проехать в Коктебель и прожить там, пока хватит денег».

Впрочем, «все вышло иначе».

Ну конечно же иначе! По-другому с ней просто не могло быть.

О том, что Арсений Федорович пишет роман, первыми узнали слушатели Филармонии.

Много раз они наблюдали, как он что-то яростно строчит в тетрадь.

Вместо того чтобы действовать через журналы, романист являлся к читателю сам. Так он анонсировал будущее произведение: вот он я, автор романа «Последние», тружусь, не покладая рук.

Саморекламой дело не ограничилось. Новое занятие потребовало сменить обстановку. Прикупить кое-какой мебели, пару мраморных бюстов, хорошего фарфора и бронзы.

Помимо прочего, был приобретен стол таких необъятных размеров, что на нем размещались все пять экземпляров рукописи.

Арсений Федорович находил пример не среди героев своей коллекции, а в куда более отдаленных эпохах. В те времена занятие сочинительством предполагало наличие соответствующего интерьера. Даже литераторы, сочувствующие народу, не ограничивались самым необходимым.

Нет более решительного способа перечеркнуть свою жизнь, как превратить ее в сотни неудобочитаемых страниц.

Редкая птица долетит до середины Днепра!

Когда после нескольких десятилетий работы автор собрался ставить точку, рядом не было не только читателей, но и близких людей. Оказывается, сочиняя этот роман, он растерял всех.

Под пером Арсения Федоровича пережитое им теряло краски и превращалось в схему. Сам Харон не перевез столько людей в царство мертвых, сколько этот плодовитый автор.

«Неизвестный без всяких усилий перемахнул на эстраду… - описывает он вечер, на который собрался «весь цвет». - Неизвестный выпрямился на эстраде во весь рост. На его красивом лице быстро сменялись выражения удивления, презрения, гнева… Затем он рассмеялся и направился за кулисы».