Валентин Пикуль - Кровь, слезы и лавры
— Что скажет теперь император французов о моей чести? Йорк стал изменником, а Наполеон не простит мне измены… Арестовать Йорка! Предать суду! Казнить предателя!
Узнав об этом. Штейн радостно потирал руки:
— Ну, Арнпт! Наш час пробил. Пришло время заявить устами Арминия: «Ненависть — наш долг, а мщение — наша добродетель». Собирайте манатки — нас ждет свободная Германия…
***
Через Пруссию тащились жалкие остатки «Великой армии»; солдаты Наполеона, кутавшиеся в женские шубы и ризы священников, были встречены на улицах Берлина песнями немцев:
Барабанщик, где твой барабан?
Кирасир натянул сарафан.
Разбито войско в пух и прах -
Убирайся домой, вертопрах!
10 января Йорк отбросил последние колебания и сам предложил России действовать сообща; фельдмаршал Кутузов-Смоленский отвечал Йорку согласием. 16 января Штейн был уже в Сувалках, где и пересек границу Пруссии: ему предстояла встреча с Йорком, надо было сразу наладить снабжение русской армии за счет местных ресурсов… Александр еще сомневался:
— Что может сделать генерал Йорк как губернатор Восточной Пруссии, если король дал ему отставку от службы?
— В чем дело? — отвечал Штейн. — Если король убежал в Бреславль, будем считать, что центральной власти не существует, народ управится и без короля…
Население Пруссии уже потребовало от короля скорее заключить союз с Россией, но король отмалчивался, подавленный величием корсиканского «гения». Штейн громил его: «Кто не желает разделить с народом счастия и несчастий, бедствия и жертвы, тот недостоин жить среди нас и как малодушный негодяй подлежит или изгнанию, или истреблению!»
Йорк был возмущен дерзостью подобных речей:
— Не слишком ли вы далеко зашли, Штейн?
— В пределах разумного, генерал…, не дальше вас! Если народ сказал свое «да», почему король повторяет «нет»?
Партизанский отрад Чернышева и прусская кавалерия майора Тетгенборна уже переправились через Одер; горел Кюстрин, полыхало пламя в Шпандау, а перед ними лежала столица. Но пока на одном конце Берлина немцы чествовали русских, на другой окраине Берлина полиция расстреливала немцев, которые приветствовали казаков. Скоро русские окончательно заняли Берлин, изгоняя гарнизон французов. Немецкий журнал «Дас нойе Дойчланд» информировал Германию: «С утра на Дворцовой площади были поставлены телеги, наполненные хлебом, селедкой и водкой. Каждый русский мог там попотчеваться… „Русс и прусс — братья! “ — говорили казаки, и многие из пришельцев с дальнего Дона прикололи на себя прусские кокарды… Как много слез самой искренней радости, как много было пылких восклицаний: „Слава богу, мы снова стали свободны!“ Ни один русский не посмел войти в дом берлинца, дабы не тревожить покой обывателей. Русские спали прямо на мостовых Берлина, возле своих усталых лошадей. Зато в эту ночь, первую ночь свободы, берлинцы, даже не закрывая квартирных дверей, впервые за много лет почивали спокойно. Утром все жители вышли на улицы с кастрюлями и кофейниками, чтобы кормить своих освободителей… Демагогам кайзеровской и фашистской Германии позже пришлось употребить немало чернил, дабы замазать в мемуарах и документах 1813 года эти страницы о горячей дружбе немцев и русских!
Штейн узнал, что Наполеон собирает новую армию:
— Пора и нам браться за оружие. Реформы Шарнгорста и Гнейзанау да воскреснут в порыве народного патриотизма…
Мимо ошеломленных французов шагали плотные ряды ландвера и ландштурма; среди ополченцев можно было видеть фартук сапожника и сюртук профессора красноречия; на дворах университетов студенты седлали боевых коней… Штейн вместе с поэтом Морицем Арндтом спешно выехали в силезский Бреславль, чтобы заставить трусливого короля сказать свое «да!». Королевское окружение встретило Штейна бранью:
— Вот вернулся предатель Штейн, эта безобразная гадина, которая никак не может захлебнуться собственным ядом… Фридрих-Вильгельм III осыпал Штейна упреками:
— Позор! Вы уже возмутили всю Пруссию, теперь я должен бояться не только мести Наполеона, но и своего народа.
Объяснение с королем было слишком бурным.
— Решайтесь! — заключил Штейн беседу. — Если вы не поддержите усилий народа, который стремится к союзу с Россией, я гарантирую вам хорошую и веселую революцию — и не только в Пруссии, но во всей Германии, а тогда ваша корона покатится по берлинской мостовой, будто старый ночной горшок…
Штейн вдруг заболел. Король отомстил ему тем, что запихнул больного в жалкую мансарду, лишив пищи и услуг врачей. «Придворные в Бреславле, — писал Арндт, — избегали Штейна, словно чумного». Но тут приехал в Бреславль сам русский император, и королю волей-неволей пришлось нанести визит больному.
— Арндт, — велел Штейн, — скажите его величеству, что, если он здесь появится, я спущу его с лестницы вниз башкой. Я могу перенести ненависть, но я не терплю низости!
Над потрясенной, взбаламученной Германией раздался из города Калиша старческий, но спокойный голос фельдмаршала Кутузова, призывавшего всех немцев сплотиться для общей борьбы с насилием воедино с героической русской армией. «Калишское воззвание» Кутузова логично смыкалось с лозунгами Штейна, и Наполеон быстро отреагировал на это через листы «Монитора»: «Известный Штейн, — писала газета, — является для всех честных людей предметом презрения и позора. Теперь его планы разгаданы — он силится поднять буйную чернь против всех владельцев частной собственности…» Штейн отозвался так:
— Если я верил царю Александру в прошлом году, когда шла битва на полях России, то я не верю ему теперь, в тринадцатом году, когда пушки гремят уже на полях Европы. Да, Арнат! Ни император Франц, ни его канцлер Меттерних не позволят царю опираться на мои советы, ибо Наполеон в своем официозе очень точно высказал мое жизненное кредо. Для всех владык земных я останусь с клеймом «прусского якобинца»!
У Штейна появился новый помощник — Николай Иванович Тургенев. Будущий «декабрист без декабря» (как его называли в России) вспоминал о Штейне в таких словах: «Голова его была слишком мощна, чтобы преследовать интересы одной лишь касты (дворянской); Штейн обладал слишком могучим и великим умом, чтобы не приравнивать его к заботам о судьбах лишь одной категории сограждан, если он мог обнимать всю общественность».
Король обнаглел и стал предельно откровенен:
— Я терплю вас. Штейн, лишь до тех пор, пока вас терпит мой друг, русский император Александр. Но с тех пор, как Наполеон избавил меня от вас грозным декретом, я не считаю Штейна прусским чиновником, а ваши злонамеренные узурпации королевских прерогатив будут иметь последствия.
— Догадываюсь, — отвечал Штейн со смехом… Настала осень. Когда Наполеон подписал приказ по армии, чтобы она оставила поле битвы при Лейпциге, исход великой борьбы за освобождение Германии был решен, а миф о непобедимости Наполеона был взорван ядрами русской артиллерии. О победе при Лейпциге Штейн извещал свою жену: «Знай же, что все кончено… Нам остались КРОВЬ, СЛЕЗЫ и ЛАВРЫ!»
***
Русские пушки на высотах Монмартра еще докуривали остатки боевой ярости, когда началась фальсификация минувшей войны. Подвиг России и героика ее армий, освободившей Европу от наполеоновского господства, на Западе замалчивались, факты искажались, события извращались. Англия чрезмерно возгордилась битвою при Ватерлоо, Габсбурги приписывали Австрии главную роль в свержении Наполеона, а прусские Гогенцоллерны желали предстать перед миром в роли освободителей народов; король-трус был возведен в ранг «национального героя»…
Надвигалась реакция, которой управлял Меттерних!
Мелкотравчатые хвастунишки полезли наверх, приписывая себе заслуги, каких у них никогда не было да и быть не могло. Из подлинных же героев Пруссии казенные подхалимы стали делать покорных исполнителей приказов короля (по формуле: «Король призвал — все-все пришли!»). Ни Арндгу, ни Штейну уже никогда не простили того, что они — через головы монархов! — обращались прямо к народу, к лучшим чувствам немецкой нации.
Казенная историография трактовала патриотов Германии как врагов порядка, пропитанных духом Французской революции. Штейн уже никогда не вернулся из отставки. Шарнгорст сложил свою голову при Бауцене, а Гнейзенау и Клаузевиц не сделали карьеры при новом режиме. За переход под русские знамена их считали отступниками от присяги королю. Вот если бы они служили Наполеону, вместе с ним жгли бы Москву и грабили бы русский народ — в этом случае их служебные формуляры оставались бы незапятнаны, они украшались бы орденами…
Штейн, уже полуслепой и дряхлеющий, доживал слишком бурную жизнь в своих нассауских поместьях, когда его навестил убитый горем, обнищавший и растерянный поэт Мориц Арндт:
