Юрий Домбровский - «Неистовый Виссарион» без ретуши
Пытался изгнанный студент заниматься переводами французских романов, просиживая над ними ночами напролёт, но заработал на том лишь крохи. Обещанных денег за переводы он так и не получил, а получил гораздо меньше, что едва хватало свести концы с концами.
Наконец, в половине Великого поста, Белинскому удалось познакомиться с профессором Надеждиным, и, договорившись о небольшом жалованье, он стал переводить статьи в его журнал «Телескоп». В ту пору, на страстной неделе, в Москву приехал попечитель Белорусского учебного округа, действительный статский советник Григорий Иванович Карташевский. Виссарион оказался в нужное время в нужном месте и был представлен попечителю. Выслушав рассуждения молодого переводчика, Григорий Иванович обещал подумать о месте для понравившегося ему своей открытостью и познаниями бывшего студента университета. Место в белорусской гимназии сразу не обещал, но в уездном училище можно было что и сыскать.
Не мешкая, Виссарион написал прошение. Попечитель поспешность оценил, но сказал, что наперво он едет в Петербург, а уж потом, по возвращении в Белоруссию, непременно пришлёт тому своё решение. Виссарион воспрял духом – теперь попасть в солдаты без всякого суда за какую-нибудь безделицу ему уже почти не грозило. Нужно было за время ожидания запастись одеждой да выхлопотать свои небольшие гонорары за переводы.
Просто сидеть и ждать было не в правилах Виссариона. Он брался за новые переводы, взялся за корректуру «Магдалины» – французский подлинник нашумевшего романа. Сдружился с рядом московских семей, в том числе с семейством университетского приятеля из вольных студентов Петрова, где его всегда с радушием принимали, отдавая дань его уму, образованности и благородству. Через Петровых познакомился с помещиком Зыковым, где также был хорошо принят и обласкан. В доме Зыкова всегда много барышень, чему он был весьма доволен – пил с барышнями шампанское и наливку, много танцевал, ужинал, волочился и куртизанил, насколько мог…
Московский свет выгодно отличался от чембарского некоей простотой, большею свободой в обращении и отсутствием глупых церемоний, как-то: подхождения к руке и прочего этикета. Конфузиться, как было прежде, ему уже не пристало – он научился ценить достоинства и наслаждаться удовольствиями. Особенно его умиляли барышни – какая это была разница в сравнении с чембарскими и пензенскими девицами!
Недавний горький осадок об университетском происшествии постепенно стал сглаживаться и забываться. Виссарион снова много гулял по Москве, обзаводился новыми связями и знакомствами. Както после шумного вечера с весёлыми танцами и бурными возлияниями в доме Зыкова, возвращаясь с приятелем Петровым домой, он остановился на набережной у Кремля и, вскинув руки, воскликнул:
– О, Москва, Москва! Как же я люблю тебя! Жить и умереть в тебе, белокаменная, есть верх моих желаний. Друг мой, – признался он Петрову, – расстаться с Москвою для меня всё равно что расстаться с раем. Если я и попаду в эту проклятую Белоруссию, то прослужу в ней год, много, много два, а там – в Москву, в любезную Москву.
6Наконец пришли бумаги от Карташевского. Бумаги оказались где-то затеряны, потом он их нашёл и прислал к Надеждину как раз на Фомину неделю. За долгое ожидание и терпение через родственника своего Аксакова попечителем было предложено место даже лучшее от того, которое было прошено прежде.
Но Белинскому расставаться с Москвой не хотелось уже ни за какие коврижки в мире. К тому времени он обзавёлся здесь собственной квартирой, вернее сказать, отдельной комнатой, за которую, вместе со столом и чаем, платил сорок рублей ассигнациями. Имел он к тому две кондиции – приготовлял из словесности к поступлению в университет двух молодых людей. С первой кондиции он получал сорок рублей в месяц, со второй – по три ассигнации за урок. Эти-то кондиции и дали ему возможность снять квартиру.
Жил теперь он на Тверской улице – почти напротив дома генерал-губернатора, в мезонине, составляющем третий этаж огромного владения Варьгина. Полученный из дома перевод на двести рублей позволил обзавестись необходимой мебелью, как-то: кроватью, столом, постелью, стульями, ширмами, книгами и прочими мелочами. Несмотря на расчётливость, умеренность и экономию, денег хватало лишь на то, чтобы сводить концы с концами.
Отказавшись от места в Белоруссии, Виссарион пробовал было определиться к месту в Москве. Но в учителя гимназии его не брали, а ехать куда-то в уезд, и даже в губернский город, он теперь уже нипочём не желал. Обещано, правда, было место корректора в университетской типографии. Должность состояла в том, чтобы выправлять корректуру печатаемых в университетской типографии книг. Среди корректоров было пятеро действительных студентов да двое кандидатов, из коих один – племянник ректора Болдырева, который и выпер его из университета. С племянником ректора Виссарион сдружился, и, пока вакансия была не свободна, тот подкинул ему работу на двести рублей. Свободного от должности времени теперь было пропасть, своя комната, какие-никакие деньги – жизнь налаживалась…
Весной 1835 года Виссарион Белинский взялся за издание собственного журнала. Не из корыстных взглядов или детского тщеславия, но вместе с тем и не по сознанию в своих силах и своём предназначении, а из уверенности, что теперь всякий может сделать что-нибудь, если имеет хоть искру способности и добра. От одной только мысли, что у него будут свои читатели, перелистывающие в часы досуга книгу, им составленную, уже было приятно и лестно.
Если быть точным, журнал был не совсем его. Принадлежал он Надеждину Николаю Ивановичу, всегда относившемуся с ласкою и отцовской привязанностью к Виссариону. В связи с отъездом за границу Надеждин и решился передать ему свои журналы «Телескоп» и «Молву», хоть и временно. Белинский всё чаще стал появляться в литературных кругах столицы. На одном из литературных вечеров в салоне Селивановского он познакомился с писателем и литератором Полевым, которому предложено было сотрудничать с «Телескопом». Полевой к тому времени был в опале в связи с запрещением цензурой его журнала «Московский телеграф».
Новому редактору «Телескопа» хотелось вести и журнал по-новому. Хотелось привлечь как можно больше одарённых, мыслящих людей со свежими идеями. Он пригласил к сотрудничеству Краевского, известных своими революционными высказываниями Плюшара, Чаадаева… Сблизился с кружком Станкевича, группой единомышленников, увлекавшихся, в отличие от кружка Герцена и Огарёва, не столько политическими, сколько философско-эстетическими вопросами. Предлагал свои статьи в другие журналы, стараясь обходить острые углы цензуры. Писал рецензии на петербургские и московские произведения. К тому времени возвратился из-за границы Надеждин с присоединившимся к ним Неверовым. Как-то слишком много одарённых и в то же время разносторонних литераторов собралось в одном месте.
Надеждин, вызывая на спор, говорил:
– У нас нет настоящей литературы.
– У нас, Николай Иванович, целый Парнас, – возражал тому Белинский.
– Назовите хоть одного, перед кем я бы снял шляпу, – провоцировал того на спор критик.
– Ежели вам одного Пушкина мало, назову, пожалуй, ещё поэта Грибоедова, – парировал Виссарион.
– Пушкин – повеса, баловень судьбы, – не унимался Надеждин.
– Думаю, литература русская в живом и непреходящем значении пошла от «Евгения Онегина» и «Бориса Годунова», – не сдавался Виссарион.
Спорили часто. И не спора ради, а ради постижения истины. Не сходились во взглядах, расходились во мнениях, пересматривали само понятие «литература» – которая не свод, не совокупность всего написанного, а лишь то, что отмечено художественной ценностью, зенит художественного совершенства.
Белинский между тем решался на публикацию в «Телескопе» довольно острой статьи Чаадаева «Философское письмо». Надеждин цензуры опасался – и не зря. После публикации статьи «Телескоп» закрыли. Герцен тогда сравнил появление письма Чаадаева с выстрелом в глухую ночь. Пушкин, узнав о закрытии «Телескопа», стал медлить с отсылкой своего ответа Чаадаеву, над которым устанавливался «медико-полицейский» надзор.
Надеждина высылают из Москвы на жительство в Усть-Сысольск, на квартире Белинского производят обыск и… Виссарион остаётся без средств и печатной трибуны. Из безвыходного положения его не спасают ни написанные им «Основания русской грамматики», ни преподавание в Межевом институте. Его и без того плохое здоровье подорвано напряжёнными занятиями и невзгодами.
Опять наступают нелёгкие времена.
Краевский предлагает Белинскому заказную статью в свой журнал «Литературные прибавления к "Русскому инвалиду"», но тон и условия, предложенные Виссариону, кажутся тому унизительными, и он отказывается от сотрудничества. Он во многом не сходится во мнении с Краевским, но уважает его принципиальность. Он злится на себя самого за вздорность и несносный характер, за то, что Бог наказал его задорною охотою высказывать своё мнение о литературных вопросах и явлениях категорично, без оглядки на последствия. Но он не мог быть другим – не мог спекулировать своими убеждениями. Лучше уж сгинуть со свету, нежели говорить не то, что думаешь. Казалось, он был осуждён временем на решительное бездействие. Ведь в Москве, да и в Петербурге, выходило столько бездарных книг, о коих и говорить стыдно, и много толковать не к чему. Ему хотелось приложить все свои старания, чтобы как можно больше времени подумать, справиться, обработать словом, сделать своё дело как можно лучше, добросовестнее, найти точку опоры, чтобы иметь возможность высказываться и делать. А что сделаешь в Москве, когда в ней негде строки поместить, нельзя копейки пером заработать?
