Александр Немировский - Пифагор
— Да, — подтвердил Пифагор, — почти точно. Но как этот человек достиг могущества? Что дало ему такую силу?
— Конечно же самояны! — отозвался Абибал не сразу.
— Самояны? — протянул Пифагор. — Что это такое?
— Суда типа наших гаул, но несколько шире корпусом, с третьим косым парусом на верху задней мачты, двумя кормовыми вёслами, — пояснил финикиец. — Их снаряжают в этих доках и спускают в бухту едва ли не каждый месяц. Кто теперь назовёт эллинские суда плавающими лоханями! Самояны принесли твоему острову богатство и процветание, сделав его жемчужиной Икарийского моря и всей Эллады. Ведь самояны теперь по всем морям хрюкают.
Лицо Пифагора вытянулось.
— Хрюкают? — повторил он.
Абибал рассмеялся.
— Это мы так говорим. Ведь корабельные носы самоян завершаются свиными рыльцами, такими же, как днища самосских амфор. Фараон Амасис, если верить молве, посоветовал Поликрату заменить их на что-либо другое, — ведь для египтян, как и для евреев, свинья — нечистое животное. Но тот будто ответил, что эти «свиньи» принесли ему счастье и власть. И впрямь, как бы он без самоян превратил в рабов обитателей островов, которые вы называете Круговыми[6]? Теперь они исправно платят ему дань. Их трудом пробита гора, и через неё пропущена целая река.
— Что я слышу! Сквозь гору?! Совсем как в Иерусалиме?! И это на моём заброшенном Самосе! Видимо, и впрямь надо надолго расставаться с отечеством, чтобы оно могло тебя удивить!
— Можно было бы ещё многое порассказать, — перебил Абибал. — Но вот уже твой берег. Как только сойдёшь, я сразу отчалю. Если понадобится помощь, моя посудина будет здесь в следующее новолуние.
Пифагор, подхватив полотняный мешок, шагнул к сходням.
— Ты и так из-за меня отказался от плавания в Картхадашт и терпишь убыток.
— О чём ты говоришь, господин мой?! — взволнованно произнёс финикиец. — Ты вернул к жизни моего первенца, и моя жизнь принадлежит тебе. Знай, что нет услуги, которой бы я тебе не оказал. И она будет мне радостью, а не обузой.
Сходни, подтянутые дюжими руками, скрылись за бортом. Судёнышко, мгновенно развернувшись, показало берегу корму. Последний раз блеснула седина Абибала. Пифагор перекинул котомку за спину и побрёл по набережной навстречу всё громче звучащей музыке.
Праздник Геры
Пифагор шагал по молу, обходя судно, застопоренное на очищенных от коры стволах. Нижняя его часть у киля блестит древесной слезой, на верхней, свежевыкрашенной, выделяются выписанные белым, никому не понятные иероглифы. На выгнутом дугой носу рядом с фигуркой бегущего кабана укреплена оливковая ветвь. Всё говорит о том, что эта, судя по описанию Абибала, самояна предназначена в дар союзнику Самоса фараону.
Всё отчётливее и призывней звучали авлосы. И вот уже на мощёной дороге, повторявшей изгибы обозначенного прибоем берега, показалась священная процессия. Впереди шла верховная жрица в облике богини. Её пеплос[7], переливаясь яркими красками, напоминал распущенный хвост павлина. Над обнажёнными, покрытыми жемчугами и драгоценными камнями руками жрицы возвышалась чаша из красного Электра[8] в форме ладьи с высоким носом и тремя лилиями вместо парусов. Венок на голове женщины сверкал литыми золотыми колосьями. Ниспадавшие из-под него светлые волосы свободно и мягко ложились на обнажённую шею. Стайки мальчиков и девочек, двигаясь справа и слева, размахивали ветвями ивы и пели:
Славься, владычица всеблаженная,Под именами известная разными:Тем, кто на Ниле родился. — Исидою,Перворождённым фригийцам — Кибелою,Критянам — Артемидой Диктиною,Нам же — божественной матерью Герою.
За жрицей пёстрой и шумной толпой двигались ряженые — в масках кукушек, с клювами и хохолками, в коричневатых с жёлтыми разводами гиматиях. Они одновременно опускали и поднимали полы, выкрикивая: «Ку-ку!» За «кукушками» с пляской шли обнажённые храмовые рабыни. В серебряных зеркалах, прикреплённых к их спинам, перекатывались, подобно медным шарам, смазанные жиром груди с позолоченными сосками, и вместе с ними плясало и переливалось во всей пестроте восточное сладострастие, несовместимое с именем той, которую эллины, а до них пеласги, считали супругою Зевса и хранительницей святости брака.
Священную процессию замыкали авлеты. Прижатые к губам авлосы согласно выдували знакомую Пифагору с детских лет гулкую, дробную мелодию, которую называли «снопом», но звучала она менее стремительно и более протяжно, словно бы в неё каплями вливался тягучий как мёд лидийский лад.
«Вот она, моя Итака, в бурном море перемен, — напряжённо думал Пифагор. — О, как же не похож этот праздник на тот, что описан Асием! Владычица перестала быть одинокой. Гармония сделалась сложнее и запутаннее. И как постигнуть её слагающие! Как вычислить формулу этих перемен и понять их смысл?»
Внезапно всё умолкло. Скрылась бухта. Глазу открылся песчаный, ничем не защищённый берег с перемежающимися наподобие сосцов Кибелы холмами. Вместо посоха в руке Пифагора оказался меч необычайной формы, и он явственно ощутил тяжесть доспехов. Взгляд привлёк зелёный островок. Из-за островка в нескольких стадиях от берега вышли корабли. Ветер надувал их розовые от заката паруса. «Ахейцы! — мелькнуло в мозгу. — Надо предупредить Приама».
Видение исчезло так же мгновенно, как и появилось. Слух наполнился гулкими ударами молотов, выбивавших клинья на брёвнах. Киль под ликующие вопли заскользил по брёвнам, и самояна, как утка, закачалась на волнах.
И вдруг неожиданно для себя Пифагор запел, сначала тихо, про себя, а потом всё громче и громче. Один из устроившихся в тени платана игроков в кости, кинув на утоптанную землю астрагал[9], удивлённо пробасил:
— Слышь, как подпевает босоногий.
Сказав это, он, кажется, лишь увидел поющего Пифагора, но не вслушался в его песню, ибо даже подвыпивший по случаю праздника гуляка должен был понять, что рождённая голосом незнакомца мелодия не имеет ничего общего со звучащим в отдалении пеаном[10], а если бы пение услышал человек, наделённый воображением и музыкальным слухом, он с первых же тонов понял бы, что мелодия не похожа ни на одну из когда-либо звучавших и, более того, что она выражает истинную, скрытую от непосвящённых суть богини, которую ионийцы называют Герой, а обитавшие до них на острове лелеги — Керой, что на их языке означало «корень».
«Откуда этот напев? — думал Пифагор, двигаясь в обход агоры к улице Древоделов. — Не от испарений ли от этой древней земли? Или его нашептало море, по которому плыл Орфей? Видение опять вернуло меня к первому из моих земных существований. Ахейцы совершили очередной набег на Трою. А что стало с моей Парфенопой, где она закончила свои дни? И долго ли можно ещё жить, оставаясь в неведении? Как раскрыть эту обжигающую тайну? Уже видны ворота. Нет, не Скейские[11], а Кузнечные».
Сердце Пифагора защемило. Взгляд выхватил старый дом, сиротливо зажатый между двумя новыми с башенками по углам. Тот же матовый цвет стен. Гнездо на шесте у кровли. Аист повернул белую, как гипс, голову и что-то невнятно прокричал. «Тот ли это аист, что меня напутствовал, или его сын? — думал Пифагор. — И сколько лет живут аисты? Воюют ли пигмеи с аистами или журавлями? Вопросы! Вопросы!..»
Отец
Послышался знакомый с детства звук, напоминавший стрекотание кузнечика. Резец возвратил Пифагора в юность, словно бы и не было этих долгих лет скитаний и он снова сидит рядом с отцом, наблюдая, как под его пальцами в твёрдый камень вписывается изображение.
Пифагор толкнул дверь и охватил лесху беглым взглядом. Ларь с углами, сбитыми чеканной медью, деревянная скамья с растопыренными ножками, стены, украшенные керамикой с геометрической росписью. Стол у окна, и за ним сгорбленная фигура. Поседевшая голова, и над нею в солнечном луче столбик каменной пыли. «Но почему так пусто? Где же мать? Где брат? Неужели нас осталось двое?»
— Что же ты медлишь, Пифагор? — послышался голос отца. — Ну вот я и дождался тебя. Но мать... — Голос задрожал.
Пифагор бросился к старику, подхватил его вместе с сиденьем, прижал к груди.
— Довольно, отец, — произнёс он нежно. — Помню я тебя насмешливым, гневным, нежным, решительным, раздражённым... однажды, на свадьбе брата, пьяным. Плачущим — вижу впервые.
Мнесарх смахнул со щеки слезу.
— Сегодня утром я проснулся так, будто меня схватили за грудь и тряхнули. А до того я видел тебя в полудрёме рядом с седовласым незнакомцем, лицо твоё то возникало, то исчезало, ты спрашивал: «Не остров ли это феаков?» Раньше со мной такого не случалось!
