Петр Тодоровский - Вспоминай – не вспоминай
В тот день майор Педик дежурил по училищу. После отбоя он закрылся в кабинете, погасил свет, улегся на диван в сапогах, накинув на себя шинель. Его кабинет находился на первом этаже. В час ночи, когда дневальный уронил голову на локти, наша тройка выбралась из казармы, подкралась к окну, где спал майор Педик, мы зажгли малую дымовую шашку и на веревочке через распахнутую форточку тихо опустили на пол. А форточку заклинили…
Начхим, майор Педик, трое суток провалялся в санчасти. Его с трудом откачали.
…Как назло, к вечеру погода испортилась: подул сильный ветер, стало быстро темнеть. Горбатая улочка опустела, даже старухи быстро собрали свои манатки, смылись… Никого. Кто в такую погоду решится высунуть нос? Никто. Тем более ОНА. Стою, топчусь, прохаживаюсь вдоль забора, всматриваюсь в сероватую мглу. Прошло более получаса, как я перемахнул через забор, а ОНА все не идет. Когда я стал уже терять надежду, вдруг мне почудилось, что там, на самом верху горбатой улочки, в сгустившихся сумерках показалась фигурка. Все ближе, все ближе… Неужели ОНА? Да, ОНА! Я протер замерзший нос, сделал шаг навстречу.
– Я уж думал не придете…
– Давно здесь?
– Да нет. Минут пять, – соврал я.
– А нос посинел, – и улыбается.
– Он у меня не любит мороза. Ветер…
– Что будем делать? – спрашивает она.
– Пока в ресторан не могу вас пригласить, – дурацкий смешок.
Она снова улыбнулась. Помолчали. И вдруг:
– Есть идея! – оживилась Янина. Я вопросительно кивнул.
– У меня дома мать. Больная. А квартира не топлена. Давно перестали топить. И дрова кончились…
– Намек понял! – радостно воскликнул я.
Быстрым шагом мы поднимаемся вверх по горбатой улочке в самый дальний участок училища, где забор делает изгиб в гущу голых деревьев. Там-то мы и начали отрывать от забора доски. То есть отрываю я, а Яна следом подбирает большие и малые куски, не пропуская ни одной щепки.
– Может, хватит? – шепчет она. -Опасно.
Но меня уже не остановить. Вошел в раж:
– На завтра ведь тоже надо, правда?
– Правда.
– И на послезавтра…
– А вы завтра сможете освободиться?
Я осмелел:
– Может, перейдем на «ты»? – говорю, продолжая вырывать доски. – Ты учишься?
– В вечерней школе. Заканчиваю десятый. А днем в госпитале, на подхвате. Пошли, я боюсь.
Последняя доска издает такой жуткий треск, что где-то совсем рядом залилась собака.
Две смежные комнатки с окнами-бойницами. В дальней на кровати с металлическими шариками лежит мать Янины. На ней – два одеяла, поверх них телогрейка и пуховый платок.
– Мама, это – Петя, – говорит Янина, засовывая доски в печурку. «Буржуйка» стоит посреди комнаты, от нее труба идет прямо в закупоренную форточку.
– Не раздевайтесь, – говорит мать
Яны, видя, что я собрался снимать шинель. – Меня зовут Эйжбета Даниловна.
– Эйжбета?
– Мама полячка, а папа русский. Воюет.
– Да, я – полячка, а мой муж и отец -русские, – подтвердила Эйжбета Даниловна. У нее запрыгал кончик носа, глаза наполнились влагой. – Садитесь, что вы стоите?
Она – копия Яны.
Я присел на краешек стула, снял ушанку. При выдохе изо рта идет пар. Почти как у нас в казарме. Смешно.
– Ну-ка, растапливай печку! – Яна протягивает мне бутылку с керосином. – Только экономно!
Я плеснул на доски. Поджег. Доски были сырые, комната мгновенно заполнилась дымом, так что пришлось приоткрыть входную дверь.
– Угости мальчика, – говорит Эйжбе-та Даниловна.
– Я сыт. Что вы!
– Сиди! – она достала банку американской тушенки, консервный нож, протянула мне. – Открывай! Раненые подарили…
– Ей-богу! Я сыт. Нас кормят, – говорю, открывая банку.
– Знаем, как вас кормят.
Наконец дрова разгорелись, «буржуйка» запела, раскраснелась. Сидим с Яной за столом, уминаем американскую тушенку с картошкой. Потрескивают дрова в печурке, над столом висит «тарелка» радио. Звучит баркарола Чайковского. Как будто и нет никакой войны.
Эйжбета подперла голову рукой, сбросила ворох одеял, смотрит на нас -юных, здоровых. Тепло, уютно, хорошо.
И вот событие – к Сергею из Астрахани приехала мать.
Мы чистили оружие: стоим за длинным столом, разбираем свои винтовки образца 1897-1912 годов, смазываем детали, переговариваемся, – когда вдруг дневальный гаркнул на всю казар-иу: «Иванов! Сергей!.. Беги на проход – к тебе мать приехала!»
Сергей обалдело смотрит на нас, стоит как вкопанный, словно ноги у него отнялись, не может сдвинуться с места.
– Чего стоишь? Беги! – говорит Никитин.
– Ребята, пошли?! – дрожащим голосом просит Сергей.
– Мы-то зачем?
– Прошу, пошли, а? – и тащит нас за руки.
И вот несемся мы втроем к проходной…
– Ма-аа-ма-а!
Сергей прижимает к груди миловидную женщину лет сорока пяти, не больше, а мы смотрим на ее слезы, безмолвные ручейки, ползущие по щекам.
– Как добралась? – еще сжимая в своих объятиях мать, спрашивает сын.
– Добралась… А исхудал-то как…
– А это мои друзья: Юра и Петр.
– Антонина Васильевна, – представляется она и достает из торбы сухари, нам и Сергею.
Мы стали отнекиваться, но Сережа сунул в руки по два сухаря, а для примера громко откусил полсухаря. Стоим, значит, в проходной, жуем сухари такие вкусные. Так, что у Юрки уши движутся в такт челюстям – вверх-вниз, вверх-вниз. Антонина Васильевна уже протягивает сухарик сержанту, дежурному.
В проходную заходит майор. Недоуменно смотрит на нас. Ему пройти никак не возможно – мы полностью заполнили проходную. Прижимаемся к стене, образуя узкий проход, прикладываем руки к вискам, во рту торчат сухари.
– Что за базар? – майор возмущен.
– Ко мне мать приехала, – радостно сообщает Сергей, предварительно вынув изо рта сухарик.
Майор улыбается:
– Вольно! – протискивается сквозь наш строй. Уходит.
Скверик. Давно не чищенный. Протоптанные тропинки расходятся в разные стороны. По ним люди сокращают свой путь.
На заснеженной скамье сидят двое: мать и сын.
– Ну, рассказывай? – говорит Антонина Васильевна.
– Все хорошо. – Сергей жует домашнюю лепешку с вяленой рыбиной.
– Тяжело?
– Привык. Не страшно. Помолчали.
– После окончания туда? Сергей вздыхает:
– А Лена перестала мне писать… Мать опускает голову, плотно сжимает губы:
– Она тебе не пара, сынок. Еще встретишь.
– Не могу забыть.
Возле суетится воробышек, подбирает крошки.
– Спасибо что приехала. – Сережа обнимает мать, целует. – Ты у меня еще такая красотка, – говорит он.
– Ну уж красотка, – плачет. – За что его так сразу…
Мать и сын раскачиваются из стороны в сторону. Молчат.
Мимо них идет женщина. Встречается глазами с Сергеем. Он вскакивает, вытягивается в струнку:
– Здравия желаю!
Женщина смотрит на него. Не узнает.
– Мы с вами ездили на хлебозавод.
– Да-да… Вспоминаю, – и разглядывает юношу своим опытным взглядом. Хотя по глазам видно – не помнит.
– Конечно, у вас за это время было… Забыл ваше имя, отчество.
Женщина улыбается – напор настоящего мужчины.
– Ефросиня Александровна.
– Сережа, – протягивает руку. Антонина удивлена: женщине не
меньше пятидесяти лет… Какие могут быть отношения с ней у Сережи?.. А они уже удаляются. Сергей размахивает руками, о чем-то рассказывает женщине. Ефросиня смеется, каждый раз откидывая голову назад.
Антонине становится совсем грустно: зачем ее сыну эта пожилая женщина, что у них общего?..
– Я вас часто вижу во сне, – фантазирует курсант.
– Ну да?! – и смеется. Ей приятно -рядом юноша – смешит ее. Явно она ему нравится.
– Ей-богу! Видел-то я вас всего один-единственный раз, когда вы подавали тогда буханки хлеба, помните? Я все смотрел на вас и думал: какое милое лицо у этой молодой женщины.
Ефросиня просто вспыхнула от удовольствия.
– Мальчик, ты из какого батальона? – стрельнула глазами.
– Минометного.
– Это где капитан Лиховол?
– Наш комроты.
Останавливаются. Женщина, прищурив глаза, смотрит на юношу, словно оценивает его возможности. Готов ли он подтвердить ее догадку…
– Ты оставил там женщину. Разве так поступают?
– Это моя мама.
– Такая молодая?
– Не верите? Могу познакомить. Ефросиня какое-то время размышляет, потом:
– У тебя сейчас есть время?
– Есть. У меня увольнение.
– Тогда следуй за мной.
– Куда?
– Я говорю: следуй за мной. – Она уходит не попрощавшись. Сергей смотрит ей вслед, нервно потирает руки, -вдруг оказался между молотом и наковальней, – спешит к матери.
– Кто эта женщина? – Антонина заглядывает сыну в глаза.
– Работает в училище. Мне пора, мама. Надо идти.
Они встают, оставив в снегу две глубокие вмятины.
