Ольга Гладышева - Юрий II Всеволодович
— Василько дошел до Чернигова, был князем Михаилом принят и на битву спешить перестал.
— Отчего же? — вырвалось у князя.
— А княжну младую увидал, — дерзко усмехнулся воевода. — Ведь был воитель сей пятнадцати годов отрок. А ты его во главе дружины поставил. Там, в Чернигове, его и застало известие, что на Калке все кончено для русичей. И на пире о трупах княжеских узнал. Тут только голова его от любови протрезвела.
— Он правдивец! — воскликнул князь. — А ты лжешь, воевода!
— Зачем же? — усмехнулся Жирослав Михайлович. — Я через три года княжну-то Марию и сопровождал к нему. Тогда и на службу к тебе перешел по собственной охоте. Просто сказываю, как было, и все.
— Зна-аю, почему перешел!
— Что ты такое знаешь-то? Говори! — насторожился воевода.
— Ты Мстиславу служил? Служил. Потом к Михаилу Черниговскому перебежал. Потом ко мне переметнулся, да ладно! Не хочу ворошить все это.
— Не хочешь, а намеки делаешь! Обижаешь, князь! Иль я тебе плохо служу? Я привез невесту, владимирские князья мне понравились, я и перешел.
— Ну, к чему ты сейчас-то клонишь?
— Значит, от Калки ты уклонился, от зова рязанцев уклонился. Татаров ты не видывал…
— Я на половцев сколько раз ходил! — спешно перебил Юрий Всеволодович. — С булгарами воевал.
— Ты говоришь, мордва — не татаре, но и половцы — тоже не татаре. Разве могут мордвы и половцы такой саранчой летучей нападать? Сомнение имею, правильно ли делаем, что тут обретаемся? Может, выйти из засад и встречи самим искать, напасть неожиданно?
— Вишь, воевода, ты сам себе перечишь: то говорил, что татаре — не половцы, а саранча летучая, а то предлагаешь встречу с ними искать самим. Да и где ты собираешься их искать? По сугробам и чащобам? И сколько их, и сколько нас? Пока подкрепление не подойдет, не двинемся. Таково мое решение. И не склоняй меня ни к чему другому.
— Ты считаешь, что татаров боле, чем нас? Пусть так. Но подумай тогда о тех, кто в городах затворился и оборону держит. Или их боле, чем нас? Иль стены городские нерушимы? Ты воздвигни мечтание тяжкое: а что там-то деется? Ведь там дети наши, жены и старцы.
— Я верю, что придут мои братья с подмогой, — глухо сказал Юрий Всеволодович в воротник. — Куда ты двигаться зовешь?
— Да хоть куда! На Владимир, вестимо. Там их нет — на Москву. В Москве их нет — слава Богу! — пойдем рязанцев спасать. Ведь ты этим первенство свое на веки утвердишь, подумай!
— Не о нем я пекусь сейчас, — через силу, с неохотой возразил великий князь. — Пускай татары сами нас ищут и тем от городов отвлекутся. А придут к нам, мы из засады и нагрянем.
— Я, конечно, решению твоему не перечу, ты волен выбор сделать. Но прав ли ты, сомневаюсь и беспокоюсь. Неведение меня смущает. Ты коварства татарского не знаешь.
— Шли гонцов каждый день!
— Да я шлю… Они где-то в снегах растворяются и пропадают. Дальнюю сторожу едва держу, убегают на ночь по бабам в деревни.
— Наказывай!
— Да они утром опять на месте. Но многие, сказывают, бегают.
Юрий Всеволодович продолжительно помолчал, давя сапогом краснеющую в снегу жарову.
— Может, ты и прав. Я понял тебя, боярин. О чем говоришь, о том и сам думаю неустанно. Ладно, посылай воеводу Дорожа с полком. Пусть разведает окрест.
— С полко-ом? — недоверчиво и радуясь повторил Жирослав. — Ведь это почти пятая часть нашего войска! А перебьют?
— Ты слышал? — повысил голос Юрий Всеволодович. — Я сказал: раз-ве-дать. Втайне все творите. Но пускай берут с собой трубников и рога и бубны многия. Встретив врагов, не уклоняясь, напасть внезапно и туг же трубами, сурнами, рогами и бубнами во всю мочь знак подать. Тогда и мы выступим.
— Ночью-то? — усомнился воевода. — А не порубим друг друга?
— Своих по запаху отличать будем, — недобро шевельнул усмешку под усами Юрий Всеволодович.
— Значит, нет супрету на бой?
— Наоборот. Выступать же немедля. Сразу, как поужинают. До тех пор не тревожь.
— Что же, голодных рази пошлю? — заметно повеселел Жирослав Михайлович. — Не ужинавши легче, а поужинавши крепче.
— Остальным на всякий случай готовиться. Оружие еще раз осмотреть, рубахи переменить, исповедаться. И пусть отдыхают. Раньше времени не колыхай народ. Ночь впереди еще длинная. Лекарей отряди по малым дружинам, чтобы каждый знал, с кем ему быть полагается.
— У меня монахов много получилось. Кто сам притек по дороге, кто с владыкой в свите. Теперь тоже просят воинами числить их, хоть бы и без оружия.
— Пускай тогда Дорож их впереди пустит, тихими стопами, монахи, мол, мы, и все. Из обители в обитель пробираемся. А полк тем временем изготовится. Понял ли?
— А как же, великий князь! — уже на бегу прокричал воевода.
Юрий Всеволодович поглядел ему вслед.
— Только ведь никого, ни души они не встретят, — прошептал.
Несмотря на беспокойство, в нем еще была жива надежда, что братья вот-вот подойдут, откликнутся все-таки на родственный зов. А крепче того была вера, что татары не станут искать войско великого князя где-то в засугробленных непроходимых лесах, где кони плывут по брюхо. Конечно, это не половцы, но тоже кочевники, степняки. Остерегутся. Будут ждать весны. А там и русские силы поднакопят. Недаром издавна говорили: степняк что лук, снег сошел — он тут. Но и еще придется погодить, чтоб в грязях не потонуть, а болота чтоб оставались мерзлы и крепки, лес же не одет, прозрачен. Как сойдется это все, самый раз будет и нападать.
Он начал ежевечерний обход один, без бояр, без градней — телохранителей, без подручных слуг. Ему не хотелось говорить и нечего было отвечать на немые вопросы в глазах соратников. Он поднялся на вышницу — крытый помост, упрятанный в раскидистых сосновых ветвях, и, приблизив к ним лицо, ощутил холод снега и смолистый запах хвои, стал смотреть за Сить, в сторону Волги, туда, где далеко-далеко Углич Поле, Ярославль. Тучное, темное, чреватое пургой небо нависало над белыми вспольями и раменьями. Ни одной деревни в междуречье не видать, занесло их по самые крыши. Разве тут пробраться татарской коннице?
От сердца отлегло. Он повернулся в другую сторону. Направо — Молога, угадываемая лишь по верхушкам прибрежных ветел, левее, к северо-востоку, где Молога делает крутой изгиб, — Городок, Бежичи, Езьск, еще подальше — Рыбаньск, в излучине беструбные избушки — пристанище бортников, смолокуров, лыкодеров, охотников. Как это все зелено, привольно в летнюю пору! Наплывают друг на друга изумрудные пологие холмы, пересекаемые повсюду узкими белесыми дорогами, изрезанные неглубокими овражьями. Куда ни погляди, раскиданы ковры многоцветья, узорочий затейливых, оттенков нежных, робких: васильковых, брусничных, жемчужных, светло-шафранных да тускло-золотых. Сейчас все укрыто ровным покрывалом, лишь кое-где промяты санные пути, ведущие к ратному стану. А внутри самого стана шатры и полстницы, срубы на скорую руку, землянки и даже ледяные домики, — все рядами, подобно улицам. Утепленные шатры с обогревом — для князей и бояр: воевод, тысяцких, сотников, а также для епископа Кирилла с причтом, для лекарей, травников. Для воинов — попроще жилища, а также для мечников, обозной прислуги, конюхов: задворных, кормами ведающих, стремянных, стадных, за табунами глядящих, седельников, еще для стряпчих конюхов, кои за лошадьми ухаживают, кормят их и чистят.
Юрий Всеволодович усмехнулся: заложил я города — Новгород Низовой земли, Юрьевец, места для них выбрал, неприступные для набегов, красою замечательные, нагорные, лесные. Юрьевец в свою честь назвал, закладку начинали с церквей во имя Георгия Победоносца, а сейчас лежит передо мной тоже целый город — только воинов одних с десяток тысяч, улицы прямы, расчищены, жилища выровнены стройно, часовни походные свежим тесом сияют, березами вислыми, индевелыми все призанавешено, можно сказать, место даже вполне привлекательное и укрыв надежный. Только нет в этом городе ни жен, ни деток. Из скота — одне лошади. Нет у этого города ни имени, ни названия. И незнамо, к чему судьба его предназначена, — к славе русской иль к позору княжескому…
Юрий Всеволодович сошел с вышницы. Возле воинских избушек и землянок были выложены изо льда и снега загороды, чтобы ветром костры не задувало. Получились как бы дворы, откуда наносило запахом готовой пищи — каши с салом и душистым заваром из трав. Становики повырубили из сугробов скамьи, покрыли их досками, так же понаделали столешницы и сейчас, крестясь, усаживались за них в ожидании вечерней трапезы.
— Пускай еще попреет, покипит, — слышался голос старого кашевара Леонтия, огромным черпаком мешавшего булькающее варево.
— А не пригорит, дядя? — беспокоился чей-то ломкий юный голос.
— Тебе какой спех, Губорван? — отвечал с добродушием Леонтий. — Только и в царствии побудешь, что за столом сидючи. А я с этим черпаком в руке, можно сказать, родился и кашу до тонкостей знаю. Не трог, еще попреет.
