Евгений Богданов - Чайный клипер

— Вон там, на берегу, видишь коновязь? Разнуздай коня, дай ему сена и жди меня. От лошади не отходи.

Егору очень хотелось тоже побывать на шхуне, однако оставить подводу было не на кого, и он послушно кивнул.

Привязав лошадь к коновязи, Егор дал ей сена.

— Эй, молодец! — окликнул его рослый мужик в парусиновой куртке и сапогах-броднях, подвязанных у колен ремешками. — Кого ждешь?

— Деда, — ответил Егор. — На шхуну уплыл. Скоро вернется.

— Твой конь?

— Наш.

— Перевези-ко мне кладь вон от того амбара на пристань. Видишь бот у правой стенки?

— Бот-то вижу, — сказал Егор. — Да дед велел мне ждать тут.

— Чего стоять зря? Я ведь заплачу, не даром.

Егор поколебался, еще раз глянул в карие улыбчивые глаза моложавого мужика и стал отвязывать повод.

— Ладно. Услужу тебе. Уж так и быть…

Поехали к амбару, что стоял на угоре, близ берега.

— Ты что, хозяин того бота? — спросил Егор.

— Нет. Я кормщик. Хозяин в трактире чаи гоняет. А ты чей будешь?

— Пустошный. Дед у меня в Соломбале парусную держит. А отец с Новой Земли с промыслу не вернулся…

— Не вернулся, значит, — помолчав, сказал кормщик с бота, — Жаль… А деда как звать-величать?

— Зосима Иринеевич Кропотов.

— А-а, слыхал. Добрые паруса шьет… А ты в море не хошь? Нам палубный матрос надобен…

— Я бы хотел, да дед не отпустит, — признался Егор.

— Тоже паруса шьешь?

— Приходится.

— Жаль… Вижу — парень ты крепкий, рослый. Нам бы такой сгодился в команде.

— А вы откуль[9]?

— Мезенские. Купцу товар возим.

— В Мезень плавать нет антиресу. Вот в Норвегию али в Англию — другое дело. Я бы подумал, может, и согласился бы.

— Ишь ты… Вон куды тебя потянуло! Да мы туды не ходим. Не с руки. Вон трехмачтовик грузится. Этот пойдет в Норвегу. — Кормщик указал на судно, где грузили мешки с зерном. — Хлеб повезет. А оттуда — треску…

— Неужто самим не наловить трески-то?

— Так выгодней купцам.

Егор перевез словоохотливому кормщику его кладь от складов на берегу до бота. Пришлось обернуться дважды. Но товар принимали на боте быстро, и времени на это потребовалось немного. Егор, получив за работу полтинник серебром, вернулся к коновязи. На том месте, где стояла его подвода, уже была привязана другая лошадь. Она доедала сено, которое Егор по забывчивости оставил на земле. Привязав своего каурого рядом, Егор собрал с телеги остатки сена и дал ему. Сено было мелкое, трухлявое. Конь, порывшись в нем мордой, стал есть неохотно и как будто даже брезгливо.

Пока дед не вернулся, Егор решил любопытства ради сходить к трехмачтовику, благо он стоял неподалеку. Оглядываясь на подводу, он пошел скорым шагом на причал.

Погрузку на парусник закончили. Дрягили покидали судно, позванивая в карманах мелочью, полученной за работу, и переговариваясь. У сходней стоял долговязый усатый матрос в брезентовой робе и крепких башмаках. Он хлопнул ладонью по спине последнего грузчика, замыкавшего артель, и весело спросил:

— Куды теперь? В трактир?

— А куды ж еще? — вопросом ответил грузчик и расхохотался. Лицо у него было коричневое, обветренное, волосы спутанные, неопределенного цвета.

— Ты чего, парень, глаза пялишь? — спросил матрос Егора, который с любопытством разглядывал парусник, на борту которого было написано: «Тамица»[10].

— Да так… Скажи, дядя, вам зуек не надобен ли?

— Зуек? Надо хозяина спросить. А ты что, зуйком хошь плавать? По виду и в матросы годишься. Который год тебе?

— Полных шестнадцать… с половиной.

— Полных с половиной! Мудрено, батюшко, сказал. Тебе с твоей ухваткой можно и в матросы. Погоди хозяина, ежели хошь. Он должен скоро прийти.

— Куда пойдете-то, в Норвегию?

— Куда руль поворотим, туда и поплывем.

Егор вздохнул и озабоченно оглянулся. Лошадь у коновязи стояла спокойно. Деда не было видно. Но ждать хозяина парусника некогда. Зосима Иринеевич вот-вот вернется, и тогда Егору не миновать нахлобучки за то, что оставил лошадь без догляда. Он спросил матроса:

— Когда якорь поднимете? Может, я успею прийти, поговорить с хозяином? Теперь не могу ждать — вон лошадь у меня…

— Ну, раз лошадь, так как хошь… Отчалим завтра поутру. Смотри не проспи, — матрос словно обронил сверху, с борта сдержанную улыбку, отвернулся и ушел.

Егор — бегом к коновязи.

Дед уже ждал, сидя на камне за телегой. Егор издали его и не приметил.

— Ты где был? — строго спросил дед.

— Сбегал парусник поглядеть. В Норвегию идет…

— А я сдал паруса. Купчишко Чекуев прижимист, торговался при расчете. Но уступил-таки, — ворчливо заметил дед, отвязывая каурого. Егор подал деду полтинник.

— Возьми, дедушко.

— Чего это? Откуда деньга?

— Заробил, пока ты на шхуну ездил.

Егор рассказал, как он заработал деньги.

— Молодец. Экая у тебя хозяйская ухватка! — похвалил дед. — Ну, раз ты полтинник заробил, так мы уж попьем чайку в трактире.

В трактире дед заказал чаю, кренделей, пряников. Себе еще — стопку водки.

— Тебе нельзя, мал еще, — сказал он Егору.

— Да я и не прошу. Куда мне вино! — рассмеялся Егор.

После выпитой стопки дед подобрел, угощал Егора пряниками, кренделями, подливал ему из пузатого чайника чай.

— Пей, внучек, на здоровье!

Егор воспользовался благодушием Зосимы:

— Дедушко! Отпустил бы ты меня поплавать. Уж так в море хочется!

Дед поперхнулся чаем, поставил блюдечко, заморгал белесыми ресницами.

— Чего, чего? В море? А ты подумал, какой из тебя моряк? Што ты умеешь делать на корабле?

— Могу с парусами работать.

— Э, милай! Тебя ветром с рея сдунет, как пушинку! Ты — сухопутный житель. Ни разу в море-то не бывал. Может, оно тя не примет. Знаешь, как в шторм нутро выворачивает? Желудок на плечо виснет! Он в море захотел… А мое согласие спросил?

— Вот и спрашиваю. Ведь каждый моряк когда-то первый раз на палубу ступает. А я на еле с парнями к Разбойнику[11] ходил. Как раз штормило — и ничего. Не мутило даже.

— Он к Разбойнику ходил! Ну и что? Нет, в море тебе не бывать. Я того не желаю. Быть тебе в парусной, принимать от меня дело. Меня скоро господь к себе призовет… На кого мастерскую оставлю? Отец твой тоже упрям был, царствие ему небесное, — дед перекрестился. — Тоже говорил ему: сиди в парусной, умножай дело, укрепляй его. Так нет — ушел на Новую Землю. И не воротился… А я уж теперь не долговечен… Вот-вот в домовину…

— Ну это вы понапрасну, дедушко, так баите[12]. Я поплаваю — и ворочусь. Вот те крест ворочусь! Схожу в Норвегию — и домой. Мне бы только повидать иные страны да жизнь поглядеть… Парусная от меня не уйдет.

Дед отставил недопитую чашку, опустил большую седую голову с апостольской белой бородой и сцепил в замок руки на столе.

— Не уходи из дома, Христом-богом прошу. Будь наследником дела.

— Да ворочусь я…

— А кто знает? Может, и не воротишься. В море-то опасно, на каждом шагу погибель!

— Понапрасну вы, дедушко, меня запугиваете, я ведь уж не маленькой.

— Вырос сам-большой, а ума ни на грош. Поедем-ко домой, — сказал решительно дед и, расплатившись с половым, вышел из трактира.

Всю дорогу до дома дед молчал, неодобрительно косясь на внука.

2

Вернувшись с пристани, дед, не распрягая лошади, поставил ее на дворе, напоил и задал овса.

Мать позвала обедать.

Зосима Иринеевич за столом почти всегда был словоохотлив, делился новостями, которые ему довелось услышать, снисходительно похваливал дочь за умение готовить пищу, а иной раз и поругивал ее полушутя за «пересолы» или «недосолы».

На этот раз он хмурился и помалкивал, неодобрительно посматривая на внука. От этих косых взглядов Егору было неловко, и он, потупясь, с преувеличенным старанием действовал деревянной ложкой, избегая глядеть деду в глаза.

Причиной плохого настроения деда был, конечно, давешний разговор в трактире. «Как знать, — думал Зосима Иринеевич, — что на уме у парня? Подрос, окреп, почувствовал себя настоящим мужиком, душа требует живого, рискового дела… А вдруг убежит из дому и наймется на какую-нибудь посудину?»

Отобедав, дед вышел из-за стола, перекрестился и, вместо того, чтобы прилечь, как обычно, на кровать и вздремнуть, вышел на улицу, отвязал коня и укатил куда-то на телеге, не сказав никому ни слова.

Мать Егора, Марья Зосимовна, не могла не заметить тучки, набежавшей на отцовский лоб, но не посмела спросить о причине плохого настроения. Она поставила перед Егором глиняную кружку с молоком и сказала:

— Что дед, что внук — одна стать. Надулись севодни оба, как мыши на крупу. Уж не огорчил ли ты деда, Егорушко?