Борис Изюмский - Тимофей с Холопьей улицы. Ханский ярлык
Новый, тринадцатый, начался неспокойно. Тень крестоносцев нависла над Приморьем, их окровавленный меч все рушил на своем пути. Как зловещие призраки, вырастали орденские замки Икескола, Гольмэ, Венден… Где-то на краю новгородского неба клубились мрачные тучи, и отсветы дальних пожарищ незримо ложились сейчас на вечевую площадь, на Волхов, на сумрачные лица уличан.
На мгновение скрылось за тучу солнце, и сразу стало пасмурно, и о берег слышно забила волна.
Напрасны были опасения владыки и Незды, что новгородцы не проявят единогласия, не захотят идти в поход, что понадобятся наемные горланы и потасовщики: «голоса сошлись все на одну речь», отвечали «едиными устами».
Всяк, кто был на этом вече, сердцем почувствовал, как велика опасность: рыцари ордена меченосцев посягали на Двину, возмечтали овладеть водным путем, схватить Новгород за горло.
На помост взошел изможденный эст с гладко зачесанными ржаного цвета волосами, обратился к вече на ломаном русском языке:
— Много не скажешь, когда сердце кровью обливается… Рыцари опустошают нашу землю… Грабят — «вы наш корм»… Младенца к матери вяжут, за конем волокут… Сил нет… поднялись виронцы, роталийцы, гарионцы, жители Сакаллы… Послали сказать вам: помогите!
Он упал на колени, простер к вече руки, на лице его были написаны мольба и страдание.
Вече заклокотало, как Волхов в непогоду:
— На немцев!
— За новгородскую правду! В поход!
— Встанем насмерть!
— Положим головы за святую Софию!
— Изомрем честно за Великий Новгород!
— На немцев!
И Тимофей кричал исступленно:
— В поход!
Думал недовольно об отце: «Зачем он так, когда надобно одиначество… Да я первый, хоть и не воин, пойду!»
На Софийской стороне небо заволокло темными тучами, а на Торговой продолжало ярко светить солнце, и от этого тучи над Софией казались еще темнее и чудилось: белые стены бесстрашно прорезают их, взвиваются в синь.
Шум утих, когда владыка поднял, словно для благословения, руку. На его зеленовато-бледном лице проступили крупные капли пота.
— Оружье на врага! — тихо произнес владыка, но людское эхо пронесло его слова до самого края площади. — Огонь, опали противных! И да утишит бури святая София, да отразит напасти и охранит града наши! С нами честной крест и правда! В поход!
Закричала, завыла площадь, потрясая оружием над головами:
— В поход!
«Старый ворон даром не каркнет», — одобрительно подумал Незда о владыке и прошептал вечевому дьяку:
— Читай!
Тот встал:
— От посадника Великого Новгорода Незды и от всех старых посадников, и от тысяцкого Великого Новгорода Милонега, и от всех старых тысяцких, и от бояр, и от житьих людей, и от купцов, от черных людей, от всего Великого Новгорода, от всех пяти концов на вече, на Ярославском дворе, положили…
— В поход! В поход! — требовало в один голос вече.
Вступив в ополчение, Тимофей не сразу пошел домой, а долго еще стоял у берега Волхова, задумчиво глядя вдаль.
Солнце, похожее на раскаленный, медленно остывающий щит, уходило за стены Детинца, и вдоль берега загорались на воде золотые костры. По течению реки легко скользила узкая ладья.
Тимофей медленно пошел улицами города, миновал двор, где строили стенобитные машины — пороки, и повернул в боковой проулок. Щедро развесила свои сережки ольха, в воздухе стоял запах свежего теса. Из мастерских еще доносились шумы трудового дня: не приглушенные, усталые, как это можно было ожидать, а яростные, спорящие с наступающей ночью.
Тимофей остановился на холме.
У города был свой голос: перекликались наковальни, мягко шипело под резцами станков дерево, плескалась о берег речная волна, серебристо звенели деньги.
Быстро смеркалось. На оранжевом небе чернели купола церквей, колокольни, деревья, зеленовато-оранжево отсвечивал Волхов. Потом на небе осталась лишь багряная полоса, а по реке шумливо побежали к берегу волны, поднятые караваном плотов.
Тимофей и не предполагал, что так любит свой город! Здесь излазил он каждый закоулок, исходил броды ручьев, сиживал на горках у Жилотуга и Гзени, тонул в Мячином озере, сваливался с дерева у Антониева монастыря. На княжеском городище его застигла гроза, и он укрывался в подземелье давно порушенного капища.
Все было дорого его сердцу в том городе: и перунья — священная роща на берегу Ильменя, куда, по преданиям, ходил грустить Садко, и свинцово-бурые волны широкого Волхова, и эти бесчисленные, умеющие молчать соборы и монастыри, словно выросшие из самой новгородской земли, неотделимые от нее или построенные одним зодчим, влюбленным в бескрайние просторы, в суровую простоту.
— Прощай! — шептал Тимофей городу. — Увижу ли тебя, увижу ли Оленьку?
В последний свой приход к ней Тимофей услышал, как отец, завидя его в калитке, сказал Ольге сердито:
— Опять этот голодник!.. Неча приваждать.
Оскорбленный Тимофей, ни слова не промолвив, ушел. И сейчас не пойдет. А вот возвратится из похода… тогда…
Вдали, в центре города, могуче возвышался шестиглавый Софийский собор. И Тимофею казалось, что это стоят плечом к плечу шесть братьев-богатырей: старший и пять помоложе, все в шеломах и тоже зовут новгородцев в поход.
БОЙ У ОТЕПЯ
Возглавил новгородское войско торопецкий князь Мстислав Удалой, правнук Владимира Мономаха.
Был Мстислав человеком вспыльчивым, самолюбивым, не однажды ссорился с Новгородом, но быстро отходил от обид, если видел в том для себя выгоду, и увлекался заманчивым ратным делом.
Приглашенный новгородскими боярами возглавить поход в земли эстов, Мстислав для приличия немного покуражился, а потом, выговорив себе право беспрекословно распоряжаться войском, согласился и с присущим ему рвением повел подготовку похода. Начал он с обучения воинов: как вести сторожевое охранение, заманивать бегством, устраивать засады, кострами показывать ложный лагерь. Отдельно обучал копейщиков и щитоносцев, как, сомкнув щиты и выставив копья, ударять по неприятельским «крыльям».
— В бою не озирайся, — говорил он, — и ведай: коли побежал в страхе — до беды добежишь. Тебе же лучше, если будешь крепко за щитом стоять.
Потом для перевозки раненых выделил коней, по двое соединял их оглоблями с натянутым холстом.
Мстислав собрал сотских отдельно у себя в шатре, за городским валом. Усадив наземь, на звериные шкуры, постоял в раздумье, оглаживая темную, ладно вьющуюся бородку, скрывавшую сабельный шрам.
Мстиславу лет тридцать семь. Высокий, худощавый, он оставлял впечатление человека прямых, открытых действий. Обветренное лицо с густыми бровями, отвисшими усами, оттеняющими полные губы, было сейчас утомлено.
— Хочу остеречь вас, вои, — поднял он серые глаза, — не ставьте недруга овцой, мол, седлами закидаем, а ставьте волком и к схватке готовьтесь, не жалея пота. Лежаньем города не возьмешь. Заранее хочу обучить вас, как управлять боем… На то у вас стяги и трубы…
И он терпеливо стал объяснять, как во время боя собирать под стяги своих воев, показывать стягами, где враг, трубить нападение:
— Коли стяг возволочен, то — начало боя. Старайтесь вражий стяг подсечь на позор и поношение врагу!
Отпустив сотских, Мстислав еще долго шагал по шатру. «Что еще надобно сделать? — думал он. — Построить камнеметы… всем конникам и пешцам раздать топорцы, чтобы держались на ремешке, пока из луков стреляют… В неприятельский стан охотников заслать во вражьей одежде…»
Мысль невольно обратилась к Новгороду. Быть в нем князем не хотел — небезопасно и хлопотно это в непокорном городе, а вот ходить в его защитниках… и чести прибавляло, и выгоды сулило немалые.
После холодных новгородских утренников зацвели наконец лилово-розовые кустарники пахучего волчьего лыка, развернулись листья черемухи, и осиновый пух стал комьями лепиться к ветвям деревьев.
В эти дни перелома к лету и решил Мстислав выступить.
Шестнадцатитысячное войско его, состоящее из дружин, охочих людей народного ополчения, владычного полка и полка, собранного в волостях — от четырехсот один вой, — двинулось пеше, конно и на ладьях к чудской земле. Впереди сторожа, затем рать и наконец обозы с кормом и доспехами. Где надо, прокладывали мосты и гати; останавливаясь на отдых, окапывались, расставляли вокруг повозки, и неутомимый Мстислав по нескольку раз за ночь объезжал посты, наказывал нерадивых.
Как-то на рассвете, когда сонная одурь валит даже самых крепких, он обнаружил прикорнувшего лучника Панфилку, что поставлен был стеречь обоз. Задрожав от бешенства, князь, не слезая с коня, стал плетью стегать оторопелого Панфилку:
— Будешь, холоп, службу нести как след? Будешь, голь поганая?
Рот его дергался, глаза побелели.
