Александр Звягинцев - На веки вечные. И воздастся вам…
— Ну и на чем остановились? — озабоченно спросил Александров.
— Договорились еще раз встретиться вечером.
— В Москву уже доложили? — спросил Филин.
— Доложил… Вот последняя телеграмма: «Если на заседании обвинителей будет складываться мнение большинства обвинителей против нашего предложения об отложении процесса, то Вы должны заявить, что Вами не получено полномочий участвовать на процессе в случае, если процесс начнется без Главного обвинителя от СССР. И что Вы вынуждены будете довести до сведения Советского Правительства об отклонении предложения Советского обвинителя и о создавшемся в силу этого положении…» Вот такие указания. Что теперь делать?
— Да уж, задачка на вычитание, — насмешливо покачал головой Филин.
— Тут еще разъяснение: «Наше предложение содержит в себе угрозу отказа от участия в начинающемся процессе, но еще не является отказом. Таким образом, наше предложение является способом давления на других обвинителей для достижения нашей цели»…
Наступившая пауза длилась довольно долго.
— Да, попал ты, Юрий Владимирович, — поднял брови Александров. — Тут не задачка, тут логарифм какой-то!
Покровский обвел всех взглядом, явно прося поддержки.
— Тут ведь дело-то еще в чем… Джексона можно понять. Порядок выступлений предусмотрен следующий. Первая речь — Джексона. Называется «Общий план или заговор» и будет построена на документах, на анализе доказательств и потому займет два-три дня. После речи Джексона его помощники будут зачитывать суду все документы, на которые Джексон будет ссылаться в речи. Это еще несколько дней. Вторая речь — английского обвинителя. Она займет минимум одно полное заседание. Затем будут зачитываться документы. Третья речь — француза. А там Рождество и Новый год. Руденко будет выступать последним, в завершение. Англичане и говорят: зачем откладывать, если Руденко должен будет выступить через месяц в лучшем случае?
— Оно, конечно, — развел руками Александров, — только попробуй Москве это объясни. И ее тоже можно понять — как же процесс начнется без нас? За что мы кровь проливали?
— Я думаю Москву больше интересуют нежелательные вопросы, — задумчиво сказал Филин. — И давление на Комитет связано именно с ними. Москва хочет исключить возможность провокаций на сей счет.
— Ну, тут многое сделано, еще когда товарищ Руденко был на месте, — с облегчением доложил Покровский. — Окончательно принято общее решение Комитета обвинителей. Обвинители намерены энергично избегать скользких вопросов и не давать возможности подсудимым заниматься дискуссиями или вовлекать суд в дискуссии. В этой связи признали желательным обменяться списком вопросов, которые не должны обсуждаться на суде, с тем, чтобы иметь возможность во время процесса их отводить немедленно.
— Москва об этом уже знает?
— Я сегодня сообщил ей об этом.
В кабинет, постучав, вошел офицер с бланком очередной телеграммы, протянул ее Покровскому. Тот, прочитав, обвел глазами присутствующих.
— Москва не возражает против начала работы трибунала в отсутствие Руденко. Сам он прибудет в Нюрнберг при первой возможности.
— Москва, Москва… — ни к кому не обращаясь, заключил Филин. Его коронную присказку каждый мог понимать по своему разумению.
Оставив Покровского и Зорю решать какие-то свои дела, они вышли с Александровым из кабинета. В коридоре Филин спросил:
— Ты тоже, как и Ребров, считаешь, что Риббентроп ни на какие сюрпризы не способен?
Александров спешить с ответом не стал.
— По тому, как он выглядит сейчас, нет. А что может случиться? Кто его знает… Если на него надавят и надавят хорошо… Вопрос — кто?
— Ну, варианта два. Или американцы, или — свои. Из своих это может сделать только Геринг, который сейчас разыгрывает из себя лидера подсудимых, этакого тюремного фюрера. И ставку он делает на то, чтобы рассорить нас с союзниками. Риббентроп, по своей привычке подчиняться, его слушает, но не до такой степени, чтобы бросаться на амбразуру.
— Пожалуй, — согласился Александров. — Во всяком случае, пока…
— Второй вариант — американцы. Мы не знаем, какую работу они ведут в тюрьме. Вернее, знаем, что ведут, но не знаем, какую именно. Они записывают все разговоры заключенных между собой, когда те думают, что их не слышат. И потом, эти так называемые тюремные психиатры и психоаналитики… На самом деле, они, скорее всего, штатные разведчики, обученные вести доверительные беседы, колоть собеседников, оценивать их моральное состояние, находить их слабые места. Для заключенных они — свет в окошке. Отчеты о беседах в камерах сразу поступают к американским обвинителям и в спецслужбы… Ну и, понятное дело, можно не только слушать, но и давать советы, направлять. И посоветовать, например, поставить вопрос о секретных договоренностях.
ПостскриптумМолодой американский врач и психиатр Леон Голденсон наблюдал за психическим состоянием заключенных и главных свидетелей. Все они, по его утверждению, еще вчера паладины дьявола, теперь, напуганные, старались произвести на любого американца хорошее впечатление, добиться маленьких преимуществ и тем самым, возможно, спасти свою жизнь.
Как правило, они не скупились давать информацию, особенно если она отягощала вину других. Себя же самих они представляли совсем не значимыми и невинными.
Голденсон, хороший слушатель и наблюдатель, понимавший даже язык жестов, беседовал с ними на немецком языке. Это были беседы с персонажами «из ледяной вселенной», напишет он позже…
Глава IV
Ты с нами?
В этой полуподвальной пивной в сохранившейся части Нюрнберга, судя по всему, собирались все спекулянты, шлюхи и прочие темные личности города. Дым тут, несмотря на мерзкое пиво, стоял коромыслом. Олаф сунул хозяину несколько долларов, тот услужливо тут же приволок для него из подсобки отдельный столик, три стула и установил в углу. Обмахнув столик полотенцем, он почтительно осведомился, чего подать.
— Настоящее пиво у тебя есть? — поинтересовался Олаф, усевшись спиной к стене так, чтобы видеть весь галдящий зал и входную дверь.
— Есть, для особо почетных гостей, но… — многозначительно протянул хозяин.
— Деньги пусть тебя не волнуют, — бросил Олаф, выкладывая перед собой пачку настоящих американских сигарет.
Парочка размалеванных девиц с жадными глазами сразу стала подбираться поближе к его столику.
— И скажи своим шлюхам, чтобы они меня не беспокоили, — твердо сказал Олаф, глядя в глаза хозяина пивнушки немигающим взглядом.
Тот понимающе кивнул головой и сразу же отмахнулся от девиц, как от мух, полотенцем. Девушки, тяжело вздохнув, с разочарованным видом стали выглядывать других клиентов.
Олаф смотрел на всю эту мерзкую публику и думал, что при Гитлере, тут надо отдать ему должное, этих людей словно и не было. Они то ли не существовали, то ли не высовывались. Суровая имперская плита висела над их головами и грозила раздавить в любой момент без всякой жалости каждого. Теперь эту плиту разнесли орудия и бомбы союзников, и немцы превратились в стадо распущенных и жадных млекопитающих. А может и в голодных, перепуганных овец. Кому что по силам и по душе.
Хозяин поставил перед ним кружку пива, но уходить не спешил — ждал, когда Олаф оценит его качество. Олаф отхлебнул глоток — пиво было настоящее, немецкое.
— Порядок, — кивнул Олаф. — То, что надо… Когда ко мне придут, принесешь еще такого же.
Хозяин по-военному кивнул и удалился. «Этот порядок помнит», подумал Олаф.
В последнее время, благодаря барону, он научился смотреть на происходившее вокруг гораздо спокойнее. Поражение Германии подняло наверх грязную и мутную пену, считал барон, но скоро все уляжется, немцы вспомнят свои извечные национальные добродетели и примутся за работу. Ситуация полной катастрофы и национального унижения, как после Первой мировой войны, когда Германию топтали, поставив на колени, не повторится. Американцы вовсе не стремились превратить Германию в «картофельное поле», потому пришли к выводу, что ее полный крах послужит на пользу только России. Больше того — мощь Германии очень скоро может понадобиться Западу для уравновешивания неимоверной советской мощи. Так что Германия не будет уничтожена, ей дадут подняться, а дальше будет видно. Сегодня никто не может сказать, каким будет новый послевоенный мир, ясно только, что это будет противостояние Запада и Советов. Оно уже идет и с каждым днем набирает силу. И только предстоящий процесс над нацистской верхушкой пока объединяет их…
— Вы Олаф Тодт?
У его столика стояла молодая темноволосая девушка в наглухо застегнутом плаще с решительно сжатыми губами. Ее можно было бы назвать хорошенькой, если бы не чрезмерно суровое, даже ожесточенное выражение болезненно бледного лица.
