Тадеуш Квятковский - Семь смертных грехов
– Неплохо сказано, а? – толкнул шляхтич в бок своего секретаря.
Пан Литера встал и единым духом выпалил:
– Omnium animi sunt immortales, sed bonum for-tiumque divini[8].
– Вот именно, – махнул пан Гемба рукой; это означало, что он опять ничего не понял в такой замысловатой фразе.
Когда с поросенком и гусем, зажаренным в сметане с мелко порезанными сушеными грибами и перловой кашей, все было покончено, на столе появилась жареная кровяная колбаса с тушеной капустой – лакомство, перед которым не устоял бы и наевшийся до отвала человек. И вновь на столе появилось чуть горьковатое пиво. Гости как могли расхваливали мастерство Матеуша, который пристроился в конце стола и с нежностью следил, как обжираются участники пиршества.
Один лишь раз для успокоения совести он потревожил шляхтича вопросом:
– Правда ли, вельможный пан Гемба, что обо мне говорят, будто я попал в страшную беду и не могу уж никого угостить как следует?
Пан Гемба не уловил озабоченности в голосе корчмаря и не задумываясь выпалил:
– Рассказывают и похуже, не сойти мне с этого места, да мне-то ни к чему.
– Ай-ай-ай, – запричитал Матеуш и чуть не плача побежал к вертелам.
Пан Гемба, рассмеявшись, подмигнул квестарю:
– Хоть я никогда не слышал ничего подобного – не будь я Гемба герба Доливай, – но этого прохвоста следует припугнуть, а то еще загордится, а от этого кушаньям только вред будет. А ты, братец мой, хоть и монах, а брюхо-то отрастил не меньше моего. И в этом, как ни странно, природа также уравняла нас, хоть ты и низкого рода. Очень это удивительно.
– Ты, пан, хорошо разобрался в подлых замыслах корчмаря, – похвалил квестарь, – а что касается брюха, то скажу тебе: у кого нет брюха, тот не имеет никакого веса среди смертных. Только оно устанавливает надлежащую пропорцию между разумом и всякими другими низменными наклонностями человека.
– А ты нравишься мне: толков и на язык боек, – сказал довольный пан Гемба. – Брюхо не дает задумываться над будущим. Что ты скажешь на это, пан Литера?
Заморыш, не отрывавшийся ни на минуту от жбана, продекламировал, ударяя ножом о край стола:
– Venturae memores iam nunc estote senectae[9].
– Эх, и дурак же ты, пан Литера, я тебе ни на грош не верю, хотя и не понимаю, что ты там болтаешь. Одно меня лишь печалит, почтенный поп, обратился пан Гемба к квестарю, – что от еды у меня живот пучит и ветры бывают. Как думаешь, это не в наказание за обжорство?
Брат Макарий успокоил его:
– Не бойся, ваша милость, ветрами и пророки страдали, а их примеру надо следовать, ведь этому нас каждый день учат проповедники.
– Ну, раз так, приступим к колбасе, а то она остывает.
Вошли новые гости. В углу около печи уселось несколько крестьян, зашедших промочить глотку пивом после дневной страды, а к столу, где пан Гемба пировал с братом Макарием, подошел высокий, худой шляхтич с усами цвета воронова крыла, разодетый по последней краковской моде – в кунтуш синего цвета с малиновым воротником и желтые сапоги. Расшаркавшись перед сидящими, он изысканно представился:
– Я Евстахий Топор, герба Топор, прошу принять меня в свою компанию к столу, поскольку другого стола нет, а с базарной голытьбой сидеть мне не пристало.
Пан Гемба, подвинувшись к квестарю, любезно предложил место на скамье.
– Меня здесь знают, – продолжал прибывший шляхтич, – нет ни одной рожи в окрестных деревнях, которая не отведала бы моего кулака. Таким образом, я пользуюсь довольно большим уважением и, возвращаясь с ярмарки, был крайне удивлен, что эта гадина, Бабий угодник, не выбежал мне навстречу. Поэтому я зашел узнать, что за новые порядки у этого висельника, но, увидев вашу милость, я прощаю ему такое преступление.
– Очень приятно, – ответил польщенный пан Гемба. – А позвольте спросить, из каких Топоров ваша милость будет? Я знавал Топоров, которые вели свой род по женской линии от мечника Тромбы.
– Я именно из этого рода, только потом он вступил в еще более высокие связи. Матеуш, меду, негодяй!
– Мой род тоже не из каких-нибудь, он идет от самого судьи Лаского. А ну, пан Литера, скажи, от кого я веду свой род?
Секретарь немного подумал и громко выпалил:
– Supremi et directi domini et ultimae instantiae iudicis. От высокого и благородного господина и верховного судьи.
Пан Топор внимательно выслушал его, подкрутил черный ус и поднял кубок с медом:
– За здоровье благородной шляхты!
– В своем огороде шляхтич – воевода! – воскликнул пан Гемба.
Они осушили кубки до дна, а пан Топор что было силы хватил своим оземь. Оловянный кубок высоко подскочил и закатился под печь.
– Никакого толку, – констатировал пан Гемба и поставил свой кубок на стол. – Никто не оценит красивого жеста. Видимо, только хрустальная посуда бьется как следует.
– Да откуда у этих хамов хрусталь, – махнул рукой пан Топор.
Выпив еще несколько кубков, шляхтич, наконец, заметил брата Макария.
– А не слишком ли много чести этому попу пить с нами за одним столом?
– Нет, право, ничего. Это очень мудрый поп, – возразил пан Гемба.
– Похоже, что он квестарь, да к тому же тертый калач. Я даже припоминаю, как однажды в хорошем настроении я ему что-то в мешок подбросил.
– Наверное что-нибудь необыкновенно легкое, – сказал брат Макарий, потому что я совсем забыл про этот груз и никак, благородный пан, не могу вас припомнить.
Пан Топор сделал вид, что не расслышал замечания, и спросил:
– А не стыдно тебе, поп, милостыню собирать? Попрошайничество – тяжкий грех.
Брат Макарий засмеялся, и в глазах у него забегали веселые искорки.
– Как же, ваша милость, попрошайничество может быть грехом, если милосердие является добродетелью?
– Bene, – отозвался пан Литера, – что значит хорошо!
– Замолчи! – цыкнул пан Гемба. – Мнения вашей милости не спрашивают!
Пан Литера почтительно склонил голову и отодвинулся подальше в угол: в горячке спора он, подсел слишком близко к своему хозяину.
– Эй, Матеуш! – закричал пан Гемба. – Твои бочки, что, высохли до дна? Ты не видишь, нам не в чем усы намочить!
Корчмарь вприпрыжку подбежал к столу, вытирая руки о неимоверно грязный льняной фартук, на этом фартуке сохранились следы соусов, которые Матеуш готовил еще во времена своей молодости.
– Никогда мои подвалы не были еще так полны. Венгерские и французские купцы доставили мне вина лучших сортов. А нашей водки хватит на сто свадеб и сто выборов в сейм.
– Вот шельма, губа[10] у него не дура, – рассмеялся пан Топор.
Пан Гемба, оскорбленный, сорвался с места. Упираясь в стол брюхом, он нагнулся к шляхтичу.
– Ты, ваша милость, над моей родовой фамилией не смейся! Я не позволю над ней издеваться, не будь я Гемба! Лучше смерть, чем насмешки.
Пан Топор, вытаращив глаза, как сова, тупо уставился на собеседника, никак не понимая, что он сказал обидного.
Пан Гемба воинственно потрясал рукой под носом у оскорбившего его шляхтича.
– Ты, ваша милость, трус! Боишься выйти на поединок!
Пан Топор, сидевший по другую сторону стола, тяжело поднялся и в свою очередь наклонился к пану Гембе. Они стукнулись лбами так, что искры из глаз посыпались.
– Никому в жизни я еще не показывал спины, – сказал пан Топор, – и всегда готов дать ясновельможному пану полную сатисфакцию. Только пусть пан напомнит мне, чем я затронул его честь. Хоть убей, не могу припомнить.
– Ты, ваша милость, позволил себе непристойно шутить над моей фамилией! взвизгнул пан Гемба.
– Я над твоей почтенной фамилией? Да пусть меня бог разразит на месте, если это так. А как же твоя фамилия, ясновельможный пан, потому что я, хоть убей, не помню?
– Гемба, герба Доливай.
Пан Топор схватил кубок, осушил его, словно стараясь запить что-то очень противное, и вновь ударил им оземь.
– Гемба? Значит, вот это? – он показал пальцем на рот. – Не слыхал. Гемба? Нет, не слыхал.
Грузный шляхтич отскочил назад и выхватил саблю. Пан Топор тоже не заставил себя долго ждать, и в воздухе блеснули два клинка. Шляхтичи пожирали друг друга глазами, готовясь к нападению. Первым бросился пан Гемба. Он попробовал сильным ударом ноги отпихнуть стол, преграждавший ему путь. Но стол, сбитый из толстых дубовых досок, даже не стронулся с места, а пан Гемба взвыл от боли. Рыча, как разъяренный медведь, он обежал вокруг стола и что было силы рубанул саблей наотмашь. Однако пан Топор, предвидя эту атаку, прикрылся саблей, как того требовало искусство фехтования, отбил удар и в свою очередь яростно напал на противника. Они очутились посреди комнаты. Крестьяне притихли и лишь в страхе подталкивали друг друга локтями. Шляхтичи сопели, как кабаны, внимательно следя за каждым движением противника. Они еще раз бросились друг на друга и опять отскочили в разные стороны.
– Ты у меня получишь, ворона ощипанная, – приговаривал пан Гемба.
