Александр Лукин - Беспокойное наследство
Павлик шел коридором, ел тети Эллину оладушку, она была и вправду очень вкусная, и вдруг ощутил ужасную гордость. Он еще не понимал, что это была уже не мальчишеская, а взрослая — первая взрослая гордость за отца, который был, оказывается, чудаком не от мира сего и субъективным идеалистом…
Года два спустя, как-то вечером — Павлик уже ходил в школу и потому готовил за столом уроки — в дверь постучали, и порог переступил очень высокий человек в полной морской форме. «Простите, здесь живут Кольцовы? Ну, конечно, здесь, вы — Ольга Сергеевна, я вас сразу узнал, Федя показывал мне карточку. А Федя, что, еще с работы не вернулся?» Мама молча смотрела на гостя, потом медленно, словно эхом откликнулась, выговорила: «Не вернулся…» И моряк осекся и, словно ему вдруг стало очень трудно стоять, сел на стул, а стул был старый, и у него давно шаталась ножка, и тут она совсем вылетела, и моряк вместе со стулом грохнулся наземь. Это было очень смешно — такой здоровенный дядя и вдруг свалился на пол, но Павлику почему-то совсем не хотелось смеяться. А моряк — он между тем встал и все пытался поставить стул, но поставить, конечно, никак не мог, потому что у стула осталось только три ножки. Тогда он поднял свою фуражку и стал молча ее отряхивать, будто она упала не на чистый натертый пол, а в грязь. Потом он подошел к маме и взял ее за руку: «Простите, Ольга Сергеевна…» Наверное, ему было стыдно — он ведь не знал, что стул и раньше был сломанный…
Моряка звали Николай Николаевич Белецкий. Он рассказал, что вместе с папой партизанил в белорусских лесах, потом, когда наши войска освободили Белоруссию и их отряд влился в регулярные части Красной Армии, приказ начальства развел друзей по разным фронтам. Белецкий демобилизовался только недавно и вернулся домой, в Одессу, в пароходство, получил назначение штурманом дальнего плавания. Едва оформился, устроил семью — и к Феде. А тут вот какие дела…
Уже уходя, Белецкий как-то помялся у порога и бодро воскликнул: «Ах, черт, извините, Ольга Сергеевна, чуть не забыл. Вот ведь какая штука, мы когда с Федей разъезжались, так случилось, у меня ни копейки не было, а я к семье на побывку собирался и у Феди денег одолжил. Хочу вернуть… Вот». Он неловко вытащил из внутреннего кармана морской тужурки пачечку бумажек, положил на стол и, не оглянувшись, быстро вышел.
Через несколько дней он пришел снова и позвал маму и Павлика к себе в гости. В гостях мама и Павлик познакомились с женой дяди Коли — тетей Валей и их сыном Антоном. Павлик так понравился Антону, что с первой минуты прямо-таки невозможно было оторвать его от Павлика.
Белецкий сам взялся за розыски друга, разослал запросы во все мыслимые инстанции. И опять отовсюду стали приходить ответы: «Неизвестно»… «Сведений не имеется»… «К сожалению, данных нет»…
Однажды весенним утром, когда Павлик собирался в школу, почтальонша тетя Аня снова принесла Ольге Сергеевне большой, как она сказала, «казенный» пакет. Ольга Сергеевна в это время готовила Павлику на кухне завтрак и вошла в комнату, неся в одной руке сковородку, а в другой — этот самый пакет. Поставив сковородку перед Павликом, она столовым ножом вскрыла пакет и развернула бумагу. И сразу стала бледная-бледная. «Что там написано, мам?» — спросил Павлик, но мама не отвечала, может быть она не слышала, тогда Павлик сам вытащил из маминой руки бумагу.
Она была напечатана на пишущей машинке. Павлик читал очень внимательно и заметил, что в слове «задание» буква «з» выскочила из строчки вверх, «командования» почему-то напечатано с большой буквы, «Венгрии» — наоборот, с маленькой, а «без вести» — вместе, когда всем ясно, что пишется отдельно. Павлик подумал, что, если б эта машинистка училась в их классе, Александра Егоровна запросто поставила б ей за такой диктант двойку. И тут только до него дошло: ведь это его папа — подполковник Кольцов Федор Ефимович, выполняя особое задание командования, пропал без вести 10 октября 1944 года на территории Венгрии! Пропал без вести — значит, Павлик больше не увидит своего папу, с которым он был знаком ровно одну неделю. Впервые Павлик всем существом ощутил холод и безнадежность этого слова: никогда.
Дядя Коля устроил маму заведующей библиотекой в портклуб, там зарплата была повыше, чем в детской библиотеке, где она служила, и новая жизнь, в которой уже не было никакого места надежде на возвращение отца, постепенно вошла в свою колею, стала привычной.
Время шло. Ребята в школе уважали Павлика, но любили его далеко не все — парнем он рос колючим и неуживчивым. Бессменный редактор юмористической школьной стенгазеты, он придумал ей название «Ай! Болит!», и газета, едкая, красочная и веселая, зло издевалась надо всем, что «болело». Больше всего доставалось маменькиным сынкам, которые занимались только своими отметками, подлизам и наушникам-любителям.
В девятом классе Павлик подружился с семиклассницей Леной Охрименко. Лена считалась самой красивой девчонкой в школе, вокруг нее всегда вилась свита поклонников, но она держалась надменно и неприступно. Никому не удавалось завоевать ее расположение — ни прославленному конферансье всех школьных вечеров Вадику Лысцову, ни лучшему танцору Сенечке Софронову, ни даже непобедимому боксеру Генке Красухину, которого заметил сам главный тренер «Динамо» и пригласил в городскую юношескую команду. А вот Павлику — удалось. Впрочем, он и не завоевывал этого ее расположения. Как-то после уроков, не спрашивая Лениного разрешения, он пошел ее провожать — и вся школа изумленно наблюдала, как Лена, вместо того чтобы публично опозорить нахала, покорно отдала ему свой портфель и пошла рядом…
Впрочем, сенсация, как часто бывает с сенсациями и покрупнее, вскоре умерла своей смертью, и для всех стало само собой разумеющимся, что Павлик и Лена — всегда и всюду вместе.
Исключение составлял Вадик Лысцов. Чтобы какая-то девчонка могла предпочесть кого-то ему, Вадику, за которым всегда оставалось право выбора!
Как-то утром Павлик и Лена, как обычно, вместе шли в школу. Возле входа в школьный дворик стоял Вадик с приятелями. Он что-то рассказывал, а приятели, глядя ему в рот, восхищенно внимали. Увидев приближающуюся парочку, Вадик сначала замолчал, а потом заговорил с еще большим оживлением. Вадикова компания расступилась, пропустив Лену с Павликом, и тут Вадик громко сказал:
— Видали? В школу еще тепленькие идут. — И добавил что-то такое, что делало фразу совершенно недвусмысленной.
Лена вспыхнула и растерянно обернулась.
— Иди, я сейчас догоню. — Павлик отдал девушке оба портфеля — ее и свой и спокойно повернул назад, к воротам. Подойдя к Вадику, он молча и очень спокойно двинул того в подбородок. Вадик вскрикнул и упал. Приятели кинулись его поднимать, но к Павлику никто не сунулся. Когда Вадик оказался на ногах, Павлик снова с силой ударил его — на этот раз в нос. Тот, тоже молча, размазывая по физиономии кровь, кинулся в школу.
В школе разразилась буря. С первого же урока Павлика вызвал директор. Он кричал, едва не топал ногами, потом, потребовав к себе секретаря комитета комсомола, приказал сегодня же устроить комсомольское собрание и разобрать хулиганское поведение Кольцова.
— Бедный мальчик прибежал ко мне избитый до полусмерти! — кричал директор.
— Как же он, избитый до полусмерти, к вам прибежал? — ехидно осведомился Павлик.
— Вот как ты разговариваешь! — директор окончательно разъярился. — Вадик — гордость школы!
— Если такой подонок — ваша гордость, нам не о чем разговаривать, — сказал Павлик и вышел из директорского кабинета.
Директора в школе не уважали и боялись, человек он был глупый, грубый, и все знали, что у него есть любимчики — из тихонь и подлиз, которым особенно доставалось в газете «Ай! Болит!».
Когда Павлик вышел от директора, началась переменка, и он отправился прямо к дверям десятого «Б», где учился Вадик. Тот стоял возле класса, опять в окружении своего эскорта, и что-то рассказывал как ни в чем не бывало. Павлик раздвинул в стороны ребят, взял Вадика за ворот и, сказав: «А это — за донос», снова двинул конферансье в подбородок и, не торопясь, ушел.
Вечером его исключили из комсомола, хотя он рассказал все, как было, и ребята в большинстве ему вполне сочувствовали. Сказался жесткий нажим директора…
Павлик кинулся в райком комсомола. Попал к инструктору Кириллу Резнюку — очень корректному, вежливому, приятному юноше в роговых очках. Тот выслушал его сочувственно и сказал, что Павлик в принципе, в общем, может быть, и прав, а директор школы где-то не прав. Но разве можно действовать так, как действовал Павлик?
— Это же смахивает в чем-то на самоуправство. И даже на хулиганство. Что же получится, если каждый из нас станет воспитывать товарищей при помощи кулаков? У нас есть общественные организации, стенная печать, наконец, педагогический совет и администрация школы. Если б ты действовал вполне легальными путями — то есть обратился в одну из этих инстанций, они, я не сомневаюсь, поддержали б тебя и осудили некрасивое поведение твоего товарища… этого, как его… как его фамилия, ты сказал? — да, Лысцова. И этот пример можно было бы использовать для воспитания во всем школьном коллективе правильного отношения к девочкам, вашим товарищам по ученью и общественной работе. Твой благородный порыв делает тебе честь — но мы же, товарищ Кольцов, живем не в какие-нибудь отсталые рыцарские времена. У нас незачем и не к чему защищать женщину — то есть, прости, девочку — при помощи силы. Ты пойми меня правильно, я не осуждаю искренние чувства, которые толкнули тебя на драку. Я осуждаю лишь саму драку как метод решения любых жизненных коллизий и проблем…
