Иво Андрич - Травницкая хроника. Мост на Дрине
Именно в это время «зло» в его произведениях принимает и современные черты и старая тема «неосуществленного человека» перерастает в историю того, как героическая борьба против фашистского «зла» перестраивает весь характер, все устремления забитого, робкого человека (повесть «Заяц»). Человечность, доброта, артистизм Зайца, как малый родничок, ищут себе выход в дружбе и общении с природой, пока в годы фашистской оккупации маленьким ручейком не вливаются в широкий поток народной борьбы против фашизма. Геройская смерть Зайца осталась людям неизвестной, но сам он в общем деле с лучшими людьми своего народа узнал, что такое настоящая, достойная человека жизнь.
Но гораздо чаще, рисуя неосуществленные судьбы людей, Андрич испытывает горькую печаль, а не гнев, и это свое чувство он умеет сообщить читателю.
Одаренность, ум, сила характера Лотики, хозяйки гостиницы у моста на Дрине, при других обстоятельствах сделали бы ее властительницей, преобразовательницей. Умная, гуманная, властная и уравновешенная красавица, она, «может быть, стала бы одной из тех великих женщин, которые вошли в историю, женщин, управлявших судьбами прославленных фамилий, дворов или даже держав и, подобно доброму гению, приносивших счастье».
Так обстоит дело с Лотикой. Кто знает, что бы вышло из этой «женщины-министра» в другие времена, из Фаты и Кривого, о которых мы уже говорили, Али-ходжи. Григорий Федун, австрийский рекрут из Галиции, десятки других героев «Моста на Дрине» — все они «неосуществленные люди», раздавленные уродливым и мертвящим общественным укладом.
И вместе с тем в упорстве вышеградцев, с каким они продолжают вести свою жизнь, держатся своих обычаев в разные годы и при разных властях, автор видит что-то растительное. И порою начинает казаться, что и для Андрича «человек — это только дыхание и беспокойное тепло», как думает о себе один из героев «Травницкой хроники», что в этом полурастительном-полуживотном ощущении жизни порою сливаются человек и сама природа края. Но такое впечатление мимолетно, и автор — мудрый повествователь — хорошо это знает. Железная пята капиталистического прогресса ломает неподвижный, патриархальный и жестокий мир отуреченной Боснии. И это видит и очень ярко изображает Андрич. На смену турецкой приходит австрийская власть, осуществляющая эксплуатацию населения без чудовищного средневекового зверства турок, но гораздо более последовательно и планомерно. Вот уже строится железная дорога, растут заработки населения, но еще быстрее растут цены. И в городе появляются ночные кабаки и — о ужас! — публичный дом, и дети почтенных семей — турецких и сербских — теряют патриархальный страх божий и, как говорит автор, переходят из растительной стадии в животную.
А затем, когда окончена постройка железной дороги, путь с Запада на Восток уже обходит Вышеград, и белый мост становится лишь прекрасным символом отошедшего прошлого — памятником первоначальных патриархальных связей жителей двух берегов Дрины.
Последние главы романа — это уже не такое далекое прошлое. Это годы накануне первой мировой войны, споры студенческой молодежи, проникнутые национально-освободительными идеями. И наконец, это убийство эрцгерцога Франца-Фердинанда в Сараеве, начало первой мировой войны, в которой тихий Вышеград оказался на линии фронта — на границе австрийских и сербских владений. Взрыв моста, минированного австрийцами, не менее символичен, чем вся история существования белого, легко вознесенного над Дриной сооружения рук человеческих. И не менее символична смерть в тот же день мудрого старика Али-ходжи, чья судьба была связана со всеми переменами в жизни Вышеграда на протяжении многих десятилетий и который был последним носителем «исторически рационального зерна», заложенного в заветах патриархального благообразия и уважения людей друг к другу.
Нет, на смену «взорванной» мудрости прошлого в роман не приходит новая мудрость, включающая в себя нравственный опыт, уже накопленный трудовым народом, и видоизменяющая его согласно новым и наиболее прогрессивным задачам новой эпохи.
Гуманистическая и центральная в творчестве Андрича тема, как мы уже говорили, раскрывается в книге по-иному, как тема неосуществленной любви и неосуществленного счастья, неосуществленного человеческого характера и судьбы. И вместе с тем внутренний облик этих людей осуждает лишь фактом своего существования все то, что мешает ему раскрыться.
Каков путь к конкретному, жизненному «воплощению себя», об этом Андрич скажет позже — в повестях и рассказах, непосредственно связанных с историей антифашистского сопротивления, и прежде всего в повести «Заяц».
Гуманистическая тема вставала и встает в произведениях Иво Андрича по-разному. Но одно всегда присутствует во всем, что выходит из-под его пера. Это то, о чем он сказал в конце своей речи в Стокгольме: «Каждый ведет свой рассказ в силу внутренней потребности, соответственно своим унаследованным или благоприобретенным склонностям и взглядам, в меру своих выразительных возможностей. Каждый несет моральную ответственность за то, что он рассказывает, и каждому нужно позволить вести свой рассказ свободно. Но позволено, я полагаю, вместе с тем пожелать, чтобы рассказ, который рассказывает людям своего времени современный повествователь, независимо от формы его и темы, не был отравлен ненавистью, не был заглушен грохотом смертоносного оружия, чтобы он был движим любовью и ведом широким и ясным, свободным человеческим духом. Ибо рассказчик и его творение не служат ничему, если тем или иным способом не служат человеку и человечности».
Е. Книпович
Травницкая хроника
Консульские времена
Перевод М. Волконского
Пролог
В конце травницкого базара, ниже холодного, ключом бьющего родника Шумеча с незапамятных времен стоит маленькая Лутвина кофейня. Лутву, первого хозяина кофейни, и старики не помнят: лет сто уже лежит он на одном из разбросанных по Травнику кладбищ. Но все ходят пить кофе к Лутве, знают и поминают его имя, в то время как имена стольких султанов, визирей и бегов давно забыты. В саду кофейни, у подножия холма, под самой скалой, в укромном и тенистом месте, на возвышении растет старая липа. Возле нее среди скал и кустов стоят низкие скамьи неправильной формы. На них приятно опуститься, подняться с них трудно. Истертые и покривившиеся от долгих лет, скамьи совсем срослись и слились с деревьями, скалами и землей.
В летние месяцы — с начала мая и до конца октября — тут, по старой традиции, собираются в час послеполуденной молитвы травницкие беги и именитые люди, которых беги допускают в свое общество. В это время дня никто другой из горожан не решился бы расположиться здесь за чашкой кофе. Место это называется Софой. Передаваясь из поколения в поколение, это слово приобрело среди жителей Травника определенное общественное и политическое значение, ибо то, что было сказано, обсуждено и утверждено на Софе, считалось равносильным постановлению старейшин на диване у визиря.
Вот и сегодня здесь сидит с десяток бегов, хотя погода уже пасмурная и дует ветер, который в это время года предвещает дождь. Последняя пятница октября 1806 года. Беги ведут мирную беседу, задумчиво следя за игрой солнца и облаков, и озабоченно покашливают.
Обсуждается важная новость.
Сулейман-бег Айваз, недавно ездивший по делам в Ливно, разговаривал там с одним жителем Сплита, человеком, по его словам, серьезным. От него он и услышал весть, которую теперь сообщал бегам. Им не все ясно, они расспрашивают о подробностях и просят повторить уже сказанное.
— Вот как было дело, — рассказывает еще раз Сулейман-бег. — Человек спрашивает меня: «Ну как, готовитесь встречать гостей в Травнике?» — «Да нет, отвечаю, нам не до гостей». — «Хотите не хотите, а встречать придется, — говорит он, — прибывает к вам французский консул. Бонапарт запросил у Порты в Стамбуле разрешение открыть консульство в Травнике{1} и посадить там своего консула. Разрешение он получил, ждите зимой консула». Я постарался отделаться шуткой. Сотни, мол, лет прожили мы без всяких консулов, проживем и дальше, да и что делать консулу в Травнике? А он свое твердит. «Ну что ж, говорит, раньше так жили, а теперь придется жить с консулом. Такие уж времена настали. А дело для консула всегда найдется; сядет рядом с визирем, начнет приказывать да распоряжаться, следить, как ведут себя беги и аги, как ведет себя райя, и обо всем докладывать Бонапарту». — «Не было такого и быть не может, — обрываю я гяура, — никто еще в наши дела не совался, и этот не сунется». — «А ну вас, говорит, думайте что хотите, а консула принять вам придется. Никто еще до сих пор не отказывал Бонапарту, чего бы он ни попросил, не откажут и в Стамбуле. А как только Австрия узнает, что приняли французского консула, она потребует, чтобы приняли и ее консула, а за ней пойдет и Россия…» — «Убирайся-ка ты к черту, приятель», — советую я ему. А он, погань неверная, только усмехается, взялся за ус и говорит: «Можешь вот этот ус мне отрезать, коли не случится так, как я сказал, или примерно так». Вот что я слышал, люди добрые, и никак это у меня из головы не выходит, — заканчивает Айваз свое повествование.
