Антонин Ладинский - В дни Каракаллы
Отец сочувственно покачал головой.
— Серебро или богатые одежды?
— Нет, свитки с произведениями Демокрита и Лукреция, что дороже всяких богатых одежд и даже золота.
— Это верно, — из вежливости, чтобы не перечить гостю, согласился мой родитель.
— Впрочем, люди, просвещенные философией, должны со спокойствием относиться к переменам в бренной жизни. Итак, возблагодарив небо за спасение души, я явился в этот богоспасаемый город, памятуя, что именно здесь закончил свои дни знаменитый латинский поэт. В поисках пристанища и пищи я стучался во многие двери, но нигде не мог найти приюта. В одном богатом доме мне сказали, что в минувшем году некий бродячий философ похитил у них серебряную чашу, в другом, не менее богатом, с гневом ответили, что все философы безбожники, а в третьем хозяин даже пригрозил, что велит своему рабу побить меня, так как презирает болтовню. В харчевне мне тоже отказали в еде, узнав, что у меня нет ни единого обола. Тогда я решил постучаться в какое-нибудь более скромное жилище, и после некоторого размышления мой выбор пал на вашу хижину. Хотя она построена из грубого камня и обмазана простецкой глиной, но, наверно, хорошо держит тепло очага в зимнее время, и я уверен, что здесь живут люди с добрым сердцем…
Путник говорил так еще некоторое время, но бобы уже сварились. Отец зажег глиняный светильник, и мы уселись за стол вместе с нашим неожиданным гостем. Мать подала миску с горячим варевом и протянула каждому по деревянной ложке. Потом принесла для мужчин две плоские стеклянные чаши, так как отец не замедлил сходить к ближайшему виноторговцу и ради гостя приобрел кувшин золотистого, как мед, вина.
Устроив все, как полагается в подобных случаях, мать без излишних слов, так как едва-едва знала греческий язык, предложила страннику:
— Вкуси!
И отец тотчас же наполнил чаши вином.
Так мои родители приветствовали неведомого пришельца, не предполагая в простоте душевной, что в их дом вошел человек, который в будущем нарушит душевный покой их сына, раскрывая перед ним такие книги, какие убивают веру в богов и даже в установленный ими порядок на земле.
Философ возвел глаза к небесам и, осторожно сжимая в обеих руках чашу с ароматным вином, разбавленным горячей водой, возгласил:
— Итак, возблагодарим провидение!
Я тоже посмотрел на потолок, к которому устремил свой взор незнакомец, но ничего там не увидел, кроме скучных, потемневших от дыма досок и щелей.
Отец преломил пшеничный хлеб, весь в приятных для зрения трещинах от печного жара, и мы стали есть похлебку, обильно заправленную чесноком, укропом и тмином.
Мне было тогда немного лет. Я с детским любопытством наблюдал за человеком, точно упавшим к нам с луны, а наш гость продолжал вкушать пищу, не прерывая своих рассказов. Время от времени он с большим удовольствием подносил к устам чашу с вином, но пил его не так, как пьют хмельные напитки корабельщики, опрокидывающие в глотку кувшинами неразбавленное вино, а делал небольшие глотки и смаковал питье, а потом пристойно ставил чашу на стол.
Потерпевший кораблекрушение рассказал нам об ужасах прошлой ночи и в свою очередь расспрашивал отца о том, много ли жителей в городе, кто в нем занимает должности архонтов, существуют ли в Томах школы и в каком состоянии могила знаменитого поэта. Узнав, что мой отец состоит на службе у местного богатого торговца и что он решил сделать меня скрибой, ибо со знанием каллиграфии можно найти работу в любом торговом городе, хотя обычно это занятие и предоставляется рабам, философ похвалил отца за уважение к такому спокойному ремеслу. Далее отец объяснил ему, что патрон отправляет в Фессалонику и Александрию мед, воск и янтарь. Последний варвары доставляют с берегов холодного Сарматского моря.
Отпивая вино из чаши, Аполлодор заметил:
— О янтаре писал еще Тацит, слог которого отличается божественной красотой. По словам прославленного историка, Сарматское море тихое и почти неподвижное. Проживающие там варвары собирают в мелководных местах кусочки этого вещества и продают не имеющие, с их точки зрения, никакой цены камушки, удивляясь, что римляне платят за них большие деньги, или выменивают янтарь на ценные вещи, вроде железных ножей и серпов. Разве это не так? Если бы не наше стремление к роскоши и не обычай женщин украшать себя ожерельями и браслетами, то янтарь еще века лежал бы, как самая обыкновенная галька, на безлюдных побережьях.
— А известно ли тебе, что такое янтарь? — вдруг обратился ко мне с отеческой улыбкой философ, подобревший от вина, еды и оказанного ему приема.
Я покраснел от смущения и ничего не ответил.
— Что же ты молчишь? — пожурил меня отец.
Но философ нравоучительно поднял палец:
— Это не что иное, как застывшая смола.
— Верно, — подтвердил отец, — я сам неоднократно видел в кусках янтаря былинки, а один раз даже какое-то насекомое.
— Что это древесная смола, — продолжал философ, очевидно любитель говорить и поучать, — доказывается тем обстоятельством, что янтарь горит. Попробуй зажечь его, и он будет гореть сильным и пахучим пламенем. А если шар из янтаря подержит в руке невинная девушка, он начинает издавать приятное благоухание.
— А приходилось ли тебе бывать в Фессалонике или Александрии? — спросил отец, проведший всю жизнь в Томах, если не считать поездок в соседние области за медом и воском. Левая нога у него не сгибалась, а морские путешествия требуют большой ловкости, и патрон никогда не посылал отца в эти города на своих кораблях с товарами, хотя и доверял ему во всем.
Заявив, что Фессалоника, на его взгляд, ничего примечательного собою не представляет, Аполлодор стал с видимым удовольствием рассказывать об Александрии.
— Там я провел несколько лет. До сих пор не могу без волнения вспомнить гавань Благополучного Прибытия и лавровые рощи Музея. Нет ничего прекраснее на земле, чем этот город! А его климат и смугловатые женщины с миндалевидными глазами!..
Под влиянием каких-то нахлынувших воспоминаний философ вдруг схватил обеими руками плоскую чашу и жадно припал к ней, точно старался заглушить большую печаль.
Мой отец был простым и неученым человеком, но трудно прожить много лет в эллинском городе и не заметить, что с философами надлежит разговаривать почтительно. Поэтому он поспешил наполнить чашу гостя вином и с уважением спросил:
— Вспомнил свою юность?
Аполлодор ответил со вздохом:
— Никто не рождается старцем. Но вино ваше, — прибавил он точно для того, чтобы замять разговор, — неплохое. Его хвалил еще Плиний!
Беседа перешла на более важные предметы. Удивительно было желание нашего гостя, хотя и подогретое вином, как представляется мне теперь, делить бездну своей учености с такими простыми людьми, как мы. Он разговаривал с отцом, выбирая наиболее выразительные слова, чтобы передать свою мысль. Помню, что в тот вечер он даже попытался объяснить шарообразность земли и рассказать об измерениях Эратосфена.
Производя руками округлые движения, Аполлодор говорил:
— Земля наша есть шар, повисший в воздухе, как над бездною, и солнце совершает суточное обхождение его, восходя каждое утро на востоке и вечером снова погружаясь в воды эфирного океана…
Отец в смущении почесывал голову и решился наконец высказать свое недоумение:
— Все это недоступно для человеческого понимания…
Но так как в этот вечер он осушил не одну чашу вина в честь нашего замечательного гостя, то ему, видимо, было приятно слушать даже о непонятных вещах. Вполне естественно, что я тоже ровно ничего не понял в объяснениях Аполлодора и ныне восстанавливаю эту беседу по памяти.
— Эратосфен доказал шарообразность земли математическими измерениями. Он заметил, во время своего путешествия в Эфиопию, что в дни летнего солнцестояния далеко на юге в полдень солнце как бы заглядывает на дно самых глубоких колодцев. Потом он измерил в Александрии тень и вычислил длину меридиана…
Мать смиренно молчала. Но отец, слегка захмелевший, качал головой и удивлялся:
— Все-таки странно — почему этот Эратосфен, по твоим словам богатый человек, лазал по всяким колодцам…
Очевидно догадавшись, что бесполезно разговаривать с нами о подобном, философ умолк. Потом стал расспрашивать о местных делах.
Прошло сто лет с тех пор, как император Траян залил Дакию и Нижнюю Мезию кровью, стремясь завладеть свинцовыми, серебряными и золотыми рудниками и установить римскую границу по Дунаю. Децебал, вождь восставших даков, наносил владычеству римлян тяжкие удары, однако в конце концов был загнан в горы и там покончил расчеты с жизнью, пронзив себя мечом, и многие его сподвижники тоже предпочли смерть позору, испив яд из общей чаши. Римляне взяли приступом Сармицегетузу — главный город Дакии, но с такими огромными потерями, что для раненых легионеров не хватало перевязочного материала и, говорят, сам император разорвал свою тунику на узкие полосы для бинтов. Искусные архитекторы из Сирии перекинули через Дунай мощный каменный мост на двадцати быках, повсюду выросли на дорогах римские укрепления, и Дакия надолго превратилась в императорскую провинцию. Собрав огромное количество золота и драгоценных сосудов, Траян с триумфом возвратился в Рим и бросил в цирке на растерзание зверям десять тысяч пленников…
