Иван Басаргин - Дикие пчелы
Знал Самарин, что этим он внесет в сердца раскольников смуту великую. И внес.
4
Семь дней не умолкали споры на Большом соборе.
Амвросий кричал:
– Если мы будем молиться за царя и его дом, то скоро тот царь прикажет нам творить духовные дела по новым обрядам. Кто поклонится царю один раз, тот повторит такое же и вдругорядь. Не быть гаму!
– Ладно ты глаголешь, Амвросий. Праведны твои слова, – отвечали горячему раскольнику более мудрые, понимающие, – мы вона создали каку благодать, живем как у бога за пазухой, а ежели случится война, то ведь быть нам биту! Все похерится и порушится. Не токмо мы, но и дети наши сгинут, вера сгинет. А что стоит нам упомянуть в тех молитвах царя и его дом? Язык не отвалится, рука тоже. А ко всему, хоша наш царь анчихрист, но ить он дан нам от бога. Дан на муки наши, бог испытывает крепость нашу.
– Крепость? – тут же ловил на слове мудреца Амвросий. – где же та крепость, ежели вы готовы упоминать в молитвах анчихриста? Где, я спрашиваю вас? А ко всему, тот царь матерно лается, табачище жрет и другим тоже делать повелевает. За такого молиться, просить у бога здравия анчихристу, дэк это ить богоотступничество!
– Все так, но ить мы приперты к стенке, нам хода нету.
Феофил Тарабанов говорил:
– Ежели нам хода нету, ежели мы находимся в безвыходности, то у нас одна путя – это всем самосожжечься и вознестись к богу в огне, смраде и дыме.
– Дурак, давно такое от тебя слышу! Воевать надо, умирать под стрелами и пулями супостатов, а не гореть, сложа руки, – гремел Амвросий: он уже был большаком собора. – Я однова плюнул в браду Алексею Михайловичу, плюю второй раз его сыну в бритую харю. Кто он? Он почти немец, женка – немка, все строит на немецкий лад. Кто не со мной, тот враг старой вере. Я собираю войско ратное и начинаю воевать царя. Встанем у врат его и сокрушим. Всяк народ нам помощник, потому как в нужде и голоде пребывает.
– Вознестися в огне, смраде и дыме, как вознесся на небо Исус Христос! Быть концу света!
– Не бысть концу света, а бысть разумному царству людскому. Не много требует от нас царь, многое оставляет нам. Мы продолжим дела нашей пустыни, а когда встанем силой выше царя, тогда и будем воевать его. Не сжигаться надобно, а ждать, уповать на силу божью. Сожженный воин – радость врагу.
Началось великое брожение умов. Самарин, уезжая, только усмехался в свою бритую харю. Он сотворил большое дело: внес раскол в раскол – можно умыть руки, как это сделал Пилат, когда распяли Христа. Большая половина покорилась приказу царя, другие взяли в руки оружие, а третьи начали сжигать себя.
Пахло паленым мясом, горела тайга. Тысячи людей предались самосожжению. Готовил к боям свое войско ратное Амвросий. Он уже знал, что Петр I послал солдат усмирять непокорных. Говорил тем, кто падал духом:
– Не мы подняли меч на царя, царь его поднял на нас. А кто поднял меч, тот от меча и погибнет, так сказано в святом писании устами Христа. Мы отстаиваем волю народа, за свой дом надо драться до последнего издыхания. Мы разрушим этот еретический Петербурх, сбросим его трон в море. Ежели наша житуха была хлеб с маслом, то сейчас про это надо забыть. Бить супротивника в лесах, заводить его в болота и там топить.
И начались кровавые бои, вначале стычки, а потом битвы. И часто обученная бою армия Петра бросала поле брани и в страхе бежала от диких раскольников, от их неистовости бежала. У этих дикарей не было правил боя, они ватагой врывались в гущу солдат, секли топорами, колотили дубинами, стреляли из ружей, бились насмерть. Но только сила раскольников таяла, как свеча на ветру. Никонианцы уже подбирались к острогу. Но Амвросий заводил вражин в болота, уничтожал как мог. Не хотел допустить до острога, считал, что за стенами острога им не устоять.
В дозоре затаился Петр Лагутин с ватагою. Доглядчики донесли, что царских ярыг на десятки верст нет в округе. И задремал дозор, разморенный жарким солнцем. А тут навалились царские конники на рать малую и посекли всех сабельками татарскими. Лишь Петр Лагутин, богатырь былинный, не дался врагам. Он сек вражин мечом кованым, что весил пуд и еще чуть. Да и конь под ним был резв и горяч, под стать хозяину. Рубится, уходит Петр от врагов на коне, чтобы донести своим о наступлении петровских ярыг. Поскакал. Но скоро раненый конь сбился с бега, пал посреди поляны. Еще злее начали наступать на Петра никонианцы, но Петр не сдавался, хотя сам уже был много раз ранен. В голове звон, красные круги перед глазами. Не устоять! А вдали дробь барабана, идет подмога врагам. Пропал мужик.
Из леса, погоняя коней, выскочили двое. Это были Устин Бережнов, Роман Журавлев, тоже богатыри ладные. Трое против десяти. Налетели, враз разметали противника, подхватили раненого Петра и унесли его в лес. А тут и свои подоспели. И начался бой, последний бой. Амвросий, рядом его сын Устин, племянник Роман – первыми врезались в гущу солдат. И началась сеча великая. Падают, умирают русские люди, режут, колют, давят и душат друг друга лишь потому, что один молится двуперстием, а другой – трехперстием. Раскольник и никонианец, уже умирающие, продолжают добивать друг друга. Здесь раненых не будет, здесь останутся только мертвые. А мертвые срама не имут. Убит Амвросий, убит командир петровского отряда, но бой продолжался. Он затих только к ночи, когда с той и другой стороны убивать было некого. Широкое лесное поле было усеяно трупами. Кто победил? Конечно царь Петр. Он еще пришлет сюда войско, но уже некому будет против него сражаться. Вон по полю ходят десять раскольников, ищут раненых. Среди них – Устин и Роман. Здесь же ковыляет Петр Лагутин, он чуть оклемался и тоже вступил в бой.
Встретились, обнялись, извлекли мечи из ножен и поклялись на мечах на вечное побратимство: если кто в их роду родится из мужского пола в один день, одного года, то пусть будут побратимами по завету. Этот бой свершился в 1730 году, седьмого дня, месяца августа.
Вернулись живые в острог, принесли с собой страшную весть. Завопили женки и дети, но это вопение оборвала Степанида Бережнова, которая тут же встала во главе раскольников. Воительница была новгородского толка. Если кто-то говорил, что после смерти душа вознесется в рай или ад, то она на то отвечала: «Что есть царство небесное, что есть воскрешение из мертвых? Ничего того нет и не было, окромя сказок житейских. Есть человек, а человек – есть бог. А ежели умер человек, то умер. Тело все видели, а душу – никто. Умерло тело, умерла душа, а тело и душа – едины. И не возносится она в небо, а уходит в могилу с усопшим». Среди раскольников и такое могло быть, вольно мыслить никому не воспрещалось. Собрала Степанида народ и сказала:
– Воевать у нас сил нет, будем уходить в Полуношные страны. У нас есть кочи и щельи, соберемся за зиму и уйдем. А зима на носу. Ярыги же царские нас в зиму не тронут. Море мы знаем, тронем пока на Мангазею, а уж оттуда – в леса сибирские. Не перечить! Быть по сему!
Никто и не собирался перечить Степаниде, все знали ее характер, круче Амвросия будет. Феофил Тарабанов было заикнулся о самосожжении, мол, чего маять людей, вознестись… Она так цыкнула на него, что он даже присел под ее палящим взглядом. Тихо сказала:
– Хватит нам резати народ русский. Земли много, схоронимся в Сибири, что и ворон залетный не найдет. Новую пустынь поставим.
Зиму готовили посудины, смолили их, шпаклевали, отбирали скот, провиант, семена, разную разность, чтобы уйти в земли нелюдные и надолго осесть там.
И как только тронулись льды на Выг-реке, спустились на щельях и кочах в Онежскую губу, а уж оттуда – в Студеное море. Дорогу-то до Обской губы хорошо знали. Устин с Амвросием не раз туда хаживали. Да и старики тоже хаживали. А лето в Полуношных странах короткое. Едва успели добраться до Мангазеи, как подули холодные ветры, едва успели повернуть свои корабли в Обскую руку – стали реки. Зимовали у чуди узкоглазой, народа тихого, покладистого и доброго. После зимовки поднялись по Оби до устья Иртыша, еще прошли сотню верст по Иртышу и стали ставить свою крепость с башнями да с пушками. А кругом безлюдье, первозданная тишина.
Глава вторая
Таежные люди
1
Горы в этой тайге называют мягко и певуче – сопками. Сопк-и-и! Они караванисто уходят к изломанной линии горизонта, сливаются с синевой неба, теряются в облаках. Крутые, жаркие сопки. Горбатятся от старости перевалы, а с них – звонко, вприпрыжку бегут ручьи, вода в тех ручьях сочная, вкусная, пей – не напьешься. Ключи рождают речки, тоже молодые и бойкие. Эти речки могут так забуянить от затяжных дождей, что их грохот слышен за несколько перевалов. Они вырывают столетние ильмы, бархаты, вербы, катят по дну многопудовые камни, все сметают на своем пути. Норовистые речки, бешеные. А спадет вода, они тихо и ласково журчат в своих ложах, былинные сказы рассказывают, крепкий сон навевают.
А леса… Разве есть еще где-то леса прекраснее уссурийских! Здесь черная береза обнялась с белой, осинка-говорушка день и ночь шепчет о чем-то кедру. Рядом раскосматил хвою тысячелетний тис, его прикрыла стройная ель. В обнимку, дружно поднялись на сопку пихты, сползли в распадок и заполоводили его. Огромными шатрами раскинулись заросли дикого винограда, лимонника, кишмиша. Все здесь переплелось и перевилось. Но каждому хватает места на этой суровой, а вместе с тем теплой и ласковой земле.
