Юрий Сергеев - Княжий остров
- Мне трудно на чужое имя отзываться, не привык хорониться.
- Ясно. Ох, Егор… вломил нам немец по первое число. Ить нас не учили тактике отступления, а надо бы… я служил в городе Вильнюсе в 739-м мотомеханизированном пехотном полку 213-й дивизии шестой армии. В Вильнюсе мы должны были получить новую технику, оружие. Я был в полковой батарее на должности шофера. Тут и война… Тревогу объявили, подняли. Когда мы прибегли в казармы, политрук уже зачитывал выступление Молотова, обращение к народу, что немцы напали на Советский Союз. После тревоги мы вышли из расположения части, где у нас велись занятия по боевой подготовке. Собрался наш полк, командир полка капитан Шевченко стал перед всеми и рассказал, что сегодня ночью германский фашизм напал на нас. По всей границе перешел в наступление. Мы должны идти ночью на защиту Родины, наши братья проливают там кровь. Выйти и выбить немцев с нашей территории. Технику и оружие не получили, сказал, что получим на другой день. И танки, и артиллерию. Пришли в Шепетовский лес, но ничего там не получили, а пришлось нам без оружия воевать. В пехоте малость было винтовок, пулеметы, даже минометы. А наша батарея без пушек и без винтовок, А немец попер весь в броне, с автоматов поливает наших братушек, снарядами закидывает. Сколь полегло, страсть! Достал и я у одного убитого винтовку без патронов. Помню первый, самый страшный бой. После него осталось от полка человек пятьсот. Стали отходить и наткнулись своей батареей на политрука, он лежал в глубоком тылу, окопчик в акациях отрыл и переждал там бой. Я ему и говорю напрямик: «А какой вы трус, товарищ политрук!» Он мне в ответ: «Как трус? Вы не знаете тактику отступления!» Ага… Вроде нас учили тактике наступления. Мы об отступлении слыхом не слыхали, только о войне на территории врага и победах малой кровью. Да кровь великая вышла… Такой шквальный огонь их артиллерия дает, что из тебя в окопе все кишки вытягивают близкие взрывы, блевать охота, как с перепою, контузит, глушит, с ума сходят люди в одночас… Стали отступать, измученные все, голодные, в сухом пайке один горох был, а сварить его нельзя. Только костерок задымит, прям в него и снаряд летит… До чего точно бьют, заразы! Каша гречневая в брикетах, не угрызешь. Вредительство сплошное… кто придумал такое питание курортное. Отходим по шоссе, кавалерия с нами примкнула, много лошадей пораненных, жалко на их глядеть… И тут налетают на нас двенадцать самолетов, зеленые, со звездами красными… Не знаю, кто там в них сидел, может, немцы… Развернулись, как начали нас бомбить, от этой кавалерии лишь куски мяса летят… Мы — кто куда. Отбомбились и полетели дальше… А кто они такие, до сих пор не знаю. Много наклали нашего брата…
- Неужто наши, не может быть, — задумчиво откликнулся притихший Егор.
- В этой кутерьме все может статься. Сам видел красные звезды. Могет быть, немцы наш аэродром прихватили, черт поймешь… командир батареи у нас был хороший, старший лейтенант Решетов, он в финской войне участвовал; Суханов, лейтенант, тоже боевой такой парень, паники не давали, подсказывали, что и как. Так и стали держать этого немца, были ожесточенные бои, так что от мотомеханизированного пехотного полка остались памятки… Держали, держали, отступали, и окружают нас, всю армию… долго бились там, недели две. Собрались один раз на прорыв, пошли ночью в атаку. Большие силы немцев как в мешок нас пропустили, перекрестным огнем рубанули, и кда там… назад. Ночью еще раз сунулись на прорыв у совхоза, танк к нам прибился, три бронемашины шли. Решетов говорю, вот в свисток свищу — за мной держитесь… Шли-шли, к совхозу этому подходим, они ракетами осветили, как на ладони. Чистое поле кругом, как на ладони… как дали с артиллерии по этим бронемашинам, по этому танку, все загорелись… в упор начали расстреливать. Ага… Я тут шел по кювету за бронемашиной, снаряд разорвался впереди, я в эту воронку. Снаряд в одно место два раза не попадает. Лег, пролежал, рассветать стало — никого, убитые только и раненые, кто просит помощь, кто просит пристрелить… Один оказался целый, Гавриленко Леня с нашей батареи, ползет: «Микола! Живой?» Я отвечаю: «Живой». — «Ну че будем делать?» А я сам не знаю, что делать. Командир свистел в свисток, перестал… Поползли в сторону леса, лощина там такая. Машин наших столько шло по грейдеру на прорыв, одна была с ракетами для ракетниц… Они как загорелись, как давай рваться, веришь, как салют… разноцветные. Пожгли их все, машины… Ползем к лесу, и тут я обратил внимание, что все убитые лежат головой в ту сторону, много набитых… «Леха, — говорю, — эт где-то тут немцы сидят в леске». Пригляделись, точно, два пулемета из окопчиков торчат, на бугорке. Отползли, и бросок! Они не стали стрелять или проспали… Ползком, ползком, как ужаки, драпали, только шорох стоял. В лесу батарея наша, семидесятишестимиллиметровая… вся разбитая, не знаю, иль самолеты их накрыли, кони побитые, люди побиты. Я на одного бойца обратил внимание. Он ниц лежал, а гимнастерка на спине как решето, осколками посечена. Кони какие побиты, какие раненые стоят в упряжке, не развернута была батарея, прям на ходу и прихватили. В лесу встретили лейтенанта Суханова. «Что делать?» — спрашиваем. «Не знаю», — отвечает. Машин полно в лесу разбитых, с сахаром, крупой… В один противогаз набрали сахару, во второй манной крупы. Живых набралось больше взвода с разных частей. Суханов организовал нас, нашлось с десяток пулеметов, и заняли позицию на закрайке леса. Немцы через громкоговоритель нас ублажают: «Товарищи бойцы, командиры! Переходите на нашу сторону, вас ожидает хороший прием и угощение, всех на работу устроим». Мы молчим, никто не переходит. Они еще предупредили до какого-то часа, потом как дали с артиллерии. Как они били по окраине этого леса! Вот лежишь в окопе, а глубокие окопы мы вырыли, а с тебя аж все тянет, все вытягивает из желудка, кровь из ушей и ноздрей… Лешка Гавриленко чернявый был, так за эти полчаса седой стал. За эти тридцать или сорок минут разов по пять или больше помочились в окопе, какое-то расслабление от фугасов, изо всех дырок у человека текет… Не дай Бог! Вот они пошли в наступление… Какие уцелели пулеметы, как дали им! Как дали! Ага… Близко подпустили. Помню, как один орал раненый, здоровенный немчура, пьяный, орет, как кабана режут…
Ночью вырвались из кольца, обессиленные, конина пошла за милую душу, никто не брезговал. Они нас опять окружили, кого поубило, пулеметы разбили. Командир полка Шевченко еще раньше нам говорил, что, если из окружения не выберемся к фронту, надо уходить в партизаны и мстить фашистам в тылу. Силы наши иссякли, кто живой — давай идти в партизаны. А где их сыскать, партизан-то? Стали маленькими группами прорываться через немецкое кольцо. Ночью то там стрельба, то там, в другом месте. Мы с Леней Гавриленко вышли, и еще к нам один рыжий прибился, ты их и видал на той полянке. А ты винишь, лейтенант, что без винтовок… Никто их нам не давал для войны, сами добывали… Хорошо, хоть головы целы. Если не сгожусь для твоего дела, выведи на партизан, я уж за все фашистам отплачу! За все!
— Ничего, сгодишься. Работенка нам с тобой предстоит лихая, только успевай поворачиваться.
— Скорей бы, руки чешутся.
Они плотно пообедали, и Егор призадумался. Оставалась всего банка тушенки и полбулки московского хлеба. Далеко на таком харче не убежишь. Он развернул карту и долго елозил по ней пальцем.
— Километрах в пяти небольшой лесной хуторок, надо подхарчиться в нем, — озабоченно проговорил Николаю.
— Выпросим, что они, не люди?
— Лишь бы немцев не было. Мне нельзя идти, буду тебя прикрывать. Пойдешь ночью… если там немцы, сразу назад, не нарывайся, пропадем ни за грош.
— Ясно, что я, жить не хочу, по-твоему? Меня вон в Барском на Вологодчине плуг ждет не дождется, землю пахать.
* * *
Запыхавшийся солдат вернулся от хутора к лесу. Протянул Быкову пяток вареных картошек и ковригу хлеба.
— Вот и все, боле у них ничего нет, сами голодают.
— Хватит пока, пошли. Тут попутная дорога на карте, будем по ней двигать до утра, а там переднюем.
— Ох и молодайка же там, как лампу засветила, меня аж морозцем пробрало, чуть не остался насовсем, — промолвил Селянинов.
— Жена-то есть у тебя?
— Куда там, не успел еще обзавестись. Целовался всего два раза. У нас девки строгие, самостоятельные. Без свадьбы не подпущают. Ага!
— Ага…
— Ты, как навроде, смеешься надо мной?
— Чё смеяться, хоть плачь. Такой парняга, детей небось мог кучу нарожать, а тут война. Сколько полегло нецелованных, ведь сам рассказывал. Беда-а…
— Это точно… У батяни мово шестеро ребят и шестеро девок, все на подбор. Братаны на гармонях как врежут, а сеструхи как запоют… аж помирать неохота… Голосистая семья, насквозь музыкальная. Чё только в избе нету! И мандолины, и балалайки, и три гармони особого строя… Весело! И деды такими были. Все работы с песней!
