Севастопольская страда - Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
Часто случалось и раньше, что Василий Матвеевич покидал имение, уезжая в уездный ли город или в губернский, в Харьков или даже в столицу, когда затевавшееся им судебное дело докатывалось до высшей инстанции. Заведенный им порядок тогда не нарушался, так как строгость барина была известна его людям.
Но вот он покинул имение навсегда, и не было в барском гнезде барского выводка, который сидел бы в нем крепко, хотя и плакал бы горько, и сама ключница Степанида вместе со своим рыженьким Федькой, подозрительно похожим на покойного Хлапонина, могла сесть за вечерний самовар, съесть все до одного сладкие коржики и всю вазочку клубничного варенья, а потом, в одиночестве уже, посмотреть, заперты ли столы и шкафы в барском кабинете, и если заперты даже, то нет ли где-нибудь здесь же ключей от них, – ведь она была ключница, и хотя прикопила уж кое-что на старость, но такой исключительный случай добавить к накопленному щедрой рукой мог ли еще представиться Степаниде?
Но, однако, и жутко было: а вдруг те же самые, которые барина утопили, заберутся теперь и в дом? Кто они такие? Может, шайка разбойников на хороших лошадях?.. А зимняя ночь велика: шайка в такую ночь все может сделать и ускакать!
Федька слушал-слушал всякие страшные разговоры в доме, пока сон его не сморил и не заснул он на своем месте, на сундуке, а мать его боялась сомкнуть глаза, и чуть только начинала лаять, поддерживая отдаленных псов, цепная собака Рябчик, Степанида бросала пить чай, проворно тушила свечку и замирала в ожидании последних своих минут; когда же лай затихал, подбиралась осторожно к окну, приотворяла ставень и сквозь щелочку осторожно вглядывалась в ночь.
Взошла луна, и было очень светло, но от этого только еще страшнее: черные тени на снегу от деревьев явственно, казалось, шевелились, надвигаясь к дому целой оравой.
Всхлипывала, приседая от страха, а молитвы ни одной не могла вспомнить; когда же, успокоившись, опять зажигала свечу, принималась снова за чай, хотя уже и холодный; достала и орехов и щелкала их щипчиками, чтобы хоть за ними как-нибудь провести время до утра, когда ожидался пристав.
И пристав действительно явился утром.
С одной стороны, он оказался и дома и свободен от всяких срочных дел, с другой – покойный Хлапонин, нуждаясь постоянно в его помощи, был с ним на короткой ноге, и, наконец, с третьей – обстановка смерти требовала именно полицейской, притом скорейшей, разгадки.
Очень часто бывавший здесь в доме пристав вошел на крыльцо по-хозяйски уверенно, тем более что ему загодя отворили дверь и в пояс кланялись встречая.
В длинной шинели, называвшейся обычно николаевкой, то есть такого же покроя, какой допускал царь Николай вне строя, например во время зимних поездок: на вате, с пелериной и с бобровым стоячим воротником, – высокий и в меру роста плотный, при усах, так как поступил на службу в полицию из поручиков, с огненным лицом и лающим голосом, пристав Зарницын любил показать, что он – власть, и всегда старался скорее превысить, чем недовысить, находя, что в деревне иначе и быть не может.
Зная его привычки насчет напитков и закусок, Степанида приготовила заранее в столовой полный стол и к этой фаланге бутылок и тарелок повела его, чуть только скинул он в передней свою николаевку.
Чтобы сделать приличное вступление к этим поминкам, пристав вытащил платок, которым погрел ресницы, обледеневшие несколько на утреннем холоде, и сделал это так искусно, как будто прослезился даже в опустевшем доме покойного друга, потом отодрал с усов, что на них намерзло, наконец уселся за стол, не мешкая, так как ожидало его важное дело.
Степанида не считала себя, конечно, достойной не только присесть хоть на секунду за стол, но даже и стоять около стола, за которым плотно подкреплялся на розыск становой, но тот, выпив первую же рюмку травнику, крякнув и нашаривая вилкой скользкий маринованный белый грибок, спросил ключницу отрывисто и негромко, однако внушительно:
– На кого думаешь, Степанида?
Она сочла за лучшее сделать вид, что совсем не поняла вопроса, и прошелестела испуганно:
– Чего изволите?
– Кто, по-твоему, руку свою подлую поднять на барина мог? – прожевывая грибок, повторил другими словами становой, не отводя от нее проницательных глаз, которых, он знал это, Степанида всегда боялась.
– Разбойники? – тихо отозвалась Степанида, в которой проснулись все ее ночные страхи.
– Эти разбойники тут где-то возле твоей юбки живут, а ты не видишь! – поднял несколько голос становой.
– Неужли, батюшки-светы! – И ухватилась с обеих сторон за шерстяную свою, подстеганную снизу юбку Степанида, а глаза выпучила от пущего страха.
Проницательный пристав увидел, что спрашивать ее о чем-нибудь по этому делу пока бесполезно, и только сказал с достоинством:
– Вот видишь, ты не знала, я же всех ваших вижу насквозь, и скоро это дело приведу в полную ясность!
После пятой рюмки он тщательно вытер усы салфеткой, встал, прошелся по комнатам, собственноручно запер кабинет, гостиную, столовую и, спрятав ключи в свой кожаный портфель, наконец начал одеваться.
Застегивая на крючки бобровый воротник николаевки, он счел нужным покивать скорбно головой и сказать Степаниде ли, самому ли себе:
– Не одобрял я этой затеи Василья Матвеича насчет пиявок, нет!.. Слыханное ли дело, чтобы русский помещик – и вдруг… пиявок, точно немец какой… Пре-ду-преждал: кончиться это может очень плохо! Вот так оно, в конце-то концов, и вышло.
Казачок Федька, глядя на пристава с почтением, доходящим до ужаса, кинулся отворять ему дверь.
Около крыльца уже стояли и Аким Маркелыч, и Петя, и кучер Фрол, и Гараська с матерью Матреной, и много прочих из дворни. Все ожидали распоряжений и действий. Но поодаль толпились также и деревенские, до которых дошел уже слух о том, что случилось в усадьбе. Они подходили по дороге, но заполнили и аллею сада, к которой от деревни была тоже протоптана тропка; больше же всего виднелось их там, по направлению к пиявочнику: туда они тянулись даже и без тропок, гуськом, по цельному снегу.
– Это что такое, а-а-а? – только что разглядев их с крыльца, заорал пристав. – Вы та-ам!.. Наза-а-ад!
Приставское «а-а-а» в морозном воздухе вылетало особенно раскатистым и круглым; его сразу расслышали и те, кто подходил уже к таинственной всегда, а теперь тем более, избе с не дымившейся уже трубой, и остановились.
– На-за-а-ад! – повторил пристав, точно командуя ушедшей далеко вперед на лагерном плацу ротой.
Повернули и пошли назад: такой зычной начальничьей
