Варшава в 1794 году (сборник) - Юзеф Игнаций Крашевский
Помолчали, во мне всё кипело…
– С этим мы все согласны, – отозвался после паузы экс-подканцлер, – не согласны только в том, что является злом, как этому помочь…
– Двух дорог, – отпарировал Ташицкий, – не вижу… есть одна: нужно свергнуть, что плохое, а хорошее на его место поставить. Нужна диктатура в сильных руках. Это не игра, тут речь идёт о жизни. Пруссаки отступили, но великопольское восстание падёт, с другой стороны русские тянут значительную силу. Варшаве угрожает голод, подвозы задерживают, денег не хватает, а партия короля и придворных всё смелее поднимает голову. Те предатели, которых не повесили, устраивают заговоры, те, которые побогаче и могли бы служить родине, поубегали за границу… дух падает… ничего не делаем.
Незнакомый человек вышел из кучки сбоку и начал тихим голосом:
– С Костюшкой всё-таки поговорить можно и сказать ему… что он думает.
– Не послушает, – прервал Коллонтай, – слабый для плохих, а в слабости своей упёртый, каждую минуту мне угрожает, что всё бросит и уступит. Что предпримем?
– Гм, – отпарировал Зайачек, – если бы это учинил, мы смогли бы, может, обойтись без него.
Мы со Стжебицким слушали, оба немые; я заметил, что Зайачек много раз оглядывался ко мне, как бы следил за впечатлением по моему лицу. Я взаправду не знал, что делать, но моё почтение к Костюшки и представления, какие имел о народном деле, делали мне эти речи отвратительными, я был огорчён и возмущён. Я чувствовал, что попал среди людей, кои составляли заговор, может, из самых лучших побуждений, но предательский и, несомненно, наносящий самый большой ущерб, потому что отвратительный и спасти нас не могущий.
В нашей природе в то время было мало пылких и диких революционных элементов, чем выросло позже, – можно было народ возмутить и на мгновение пробудить в нём желание мести, но жажду крови и жестокости никто ему привить не был способен. Мы были более способны стать жертвами, чем победителями. Все те, что хотели избавить Польшу от подражания Франции, были слепы на разницу характера и положения.
Терроризм у нас мог на мгновение устрашить, на следующий день возмутил бы и опротивел, у нас не было для него ни деятельного материала, ни пассивного.
Уже только наполовину слушая долгие совещания, заседания и критику военных распоряжений Начальника, я думал, что предпринять дальше.
Случай дал мне напасть на нить заговора против Костюшки, ежели ещё не вполне организованного, то уже завязывающегося. Я взвешивал свою совесть, что мне делать. Выдать тех, что мне доверяли, не годилось, а молчанием обойти обвинения, чинимые Костюшки, также.
После Зайачка снова говорил Ташицкий, наконец Коллонтай.
– Что я говорил вам, – сказал он, – то повторяю, никто не знает лучше достойного, но неспособного пана Тадеуша, чем я. Он совершил бесчисленные ошибки, господствует над ним, кто хочет, ведёт его на пояске… Вилхорский, князь Ёзеф, Мокроновский, те у него наивысшее уважение имеют; я, Зайачек и вся наша более горячая партия попадаем под презрение. Что делать? Мы должны терпеть до времени…
Снова кс. Майер начал яростно настаивать, что времени тратить не годилось, что оно очень дорого, – когда вырвался из-за стола неизвестный офицер и начал поносить Костюшку.
– Ни вождь, ни государственный муж, – сказал он, – а до того слабый и упрямый… прочь с ним и со всей этой кликой, иных нам людей нужно.
Не в состоянии выдержать дольше, я вскочил из-за стола.
– Если мне разрешено говорить?.. – спросил я Зайачка.
– Конечно, почему нет! – сказал генерал.
Глаза всех обратились ко мне, я видел, как одни спрашивали других, кто я был.
Моё сердце билось, я превозмог страх и стыд, какие каждый испытывает, говоря первый раз в многочисленнейшем собрании.
– Не имею, может, права ни по возрасту, ни по положению разглагольствовать моё мнение, – сказал я, – трудно мне, однако, сдержать свои чувства. Со всем народом я разделяю почтение и поклонение к Начальнику. В его особе сейчас весь народ, потому что никто, кроме него, не имеет большего доверия, больше силы и мощи. Кто же сможет его заменить?
Если бы он даже не имел гения, наградит его в нём добродетель и правота. Легко осуждать его, но кто бы на его месте победил под Рацлавицами, Шщекоцинами и здесь под Варшавой, за кем бы пошли толпы?
Его имя значит больше, чем армия. Костюшко есть именно тем государственным мужем, что пылкостью, местью, суровостью овладеть собой не даёт. Он может быть умеренным. Всё-таки он не отрицал суда над предателями, так как своеволие его возмущало, а никогда как во время революции дисциплина потребна. Не защищаю я плохих, но они, хоть бы прощение получали, вредными быть не могут… пачкаясь кровью, мы не поднимемся.
Я говорил с запалом, но, видно, не достаточно сильные использовал аргументы, чтобы собравшихся мог не только убедить, но и восхитить. Пожали плечами, Зайачек скривился, Коллонтай нетерпеливо метался, иные шипели, наконец ксендз Майер, приняв табак, повернулся ко мне и педагогичным движением руки прервал меня.
– Достаточно, пане офицер… et cetera, et cetera… известные вещи, аргументы и документы… не трудитесь. Зачем же сюда пришли, если вам кажется, что дела идут хорошо. Здоровый в аптеку не должен заглядывать.
Зайачек отозвался:
– Я совсем иначе думал о вашем патриотизме, – сказал он.
– Я сижу послушный, – сказал я, – и в готовности пожертвовать жизнью. Я думал, что мы будем совещаться, откуда взять деньги, обувь и мундиры для войска, оружие для добровольцев… но поднимать бунт…
– Что за бунт? – прикрикнул Зайачек. – В свободном народе каждый обыватель имеет право судить своих носителей мандатов; Костюшко есть всё-таки ничем иным, как нашим носителем мандата.
Я не спеша встал из-за стола.
– Мне кажется, что я тут не нужен, – сказал я.
Незнакомый офицер, который недавно запальчиво и не по делу говорил, видно, на кивок Зайачка или кого другого, схватил меня за руку.
– С позволения, – сказал он грозно, – идти можешь, милостивый государь, когда тебе республиканская вольность смердит, но ты должен помнить, что ты тут как в школе… хотя бы тебя жарили и мазали смолой…
Я презрительно усмехнулся.
– Никто меня к секрету не обязывал, – отпарировал я.
– Но я уважаемому коллеге имею честь объявить, – прибавил офицер, – что, как словечко пикнешь о сегодняшнем вечере… пуля в лоб.
– Дорогой коллега, – воскликнул я, – я
