Александр Дроздов - Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1
Задача её была проста: делиться она не желает, покинуть его она не может, но не может и терпеть рядом этой соперницы с её небесными глазами. Мешал и муж ненавистный. Вообще, если порасчистить немножко вокруг себя, виднее будет, что делать и куда идти. Тогда, может, и Вася будет порешительнее… И каких дел она с ним наделала бы — на всю вселенную шум пошёл бы да слава! И опять ясно встало в душе: нет, будь от него шапка Мономахова только руку протянуть, и то едва ли бы потрудился он принять её.
Ну, будь там что будет, а тех, кто мешает, надо убрать!
XXV. ТРЕВОГИ ВЛАДЫКИ
— Что?!
И светло-серые глаза владыки новгородского Геннадия выкатились, и рот раскрылся.
— Верно говорю, владыко, — сказал его владычный дьяк, Михайло Алексеев, по прозвищу Пелгуй, тощий, сухой, с рыжей бородой длинным клином. — Пьяные были, оттого всё и открылось… Дьяка Самсонку я уж пытал, и он сознался, что они с попом Наумом расщепляли святые иконы на лучину и жгли их в печи, а поп Наум, проходя мимо Богородицы, кукиш ей казал.
— Да ты в уме? — во все глаза, всё ещё не веря, смотрел на него владыка. — Господи, помилуй…
— В уме, владыко святый, — гладя бороду, повторил дьяк. — Иконы и кресты некоторые из них перед народом болванами нарицали, а другие привязывали к воронам деревянные крестики и отпускали: вороны садятся на стерво[86] и на кал и крестом по нём волочат, а тем любо. Слухи-то давно по Новгороду ходят, что ересь тут крепко гнездо себе свила.
— Так чего же вы все раньше-то молчали? — весь вдруг налившись кровью, стукнул подогом владыка. — Что это за народ!
— Да что ж было говорить-то, владыко, коли ничего верного в руках не было? — рассудительно сказал дьяк. — А вот на месте пымали и доносим: так, мол, и так, владыко святый, у нас в Новгороде не слава Богу…
Владыка повесил кудлатую, сивую голову в белом клобуке. Это был тяжкий удар и для Церкви, и для него самого. Главное, попы, стервецы, первые в ересь полезли, вот что всего обиднее было!..
Это был тот самый Геннадий, который так мужественно выступил против митрополита в вопросе о хождении посолонь. Всю эту кашу он заварил тогда вместе с епископом ростовским Вассианом Рыло, а заварил он её потому, что у него с митрополитом счётец небольшой был. Раз как-то навечерие святого Крещения случилось в воскресенье, и Геннадий, тогда архимандрит Чудова монастыря, разрешил монахам кщёную богоявленскую воду пить поевши, в церковном уставе о том ничего писано не было. Митрополит Геронтий, ненавидевший Геннадия, сейчас же повелел изымать его. Тот, спасаясь, убежал к великому государю. Митрополит сам потёк к государю, обличил преступника, много на него глаголаша, и государь выдал ему беглеца. Митрополит велел сковать его и посадить под палатою в ледник. Тогда великий князь с боярами стал молить владыку простить Геннадия, и тот простил. Но Геннадий ему не простил и — выдвинул посолонь. Много и премного спорили, но, несмотря на то, что du choc des opinions jaillit la vérite[87], истины не обретоша, и каждый остался при своём. Великий государь в ожидании великих решений приостановил, однако, освящение новых церквей. Он думал, что митрополит уступит ему — он тянул сторону Геннадия, — но тот в ответ на настояния великого государя оставил свой посох в соборе и съехал в Симонов монастырь, взявши, однако, с собой ризницу про чёрный день. Он заявил, что если великий государь, приехав к нему, не добьёт челом и роптания своего, чтобы посолонь ходити, не оставит, тогда он и совсем покинет митрополичий стол. Так как на его стороне был весь клир и все миряне, то государь поневоле уступил и послал сына просить святителя, чтобы тот возвратился на стол свой. Митрополит не послушался Ивана Молодого. Тогда великий государь сам поехал к нему, «во всём виноват сотворися», и в хождении ему волю дал, как велит. Святитель победоносно возвратился в монастырь свой «у Чуда», и таким образом Геннадий, вместо того, чтобы насолить ему за кщёную воду, только сам содействовал к его вящему возвышению.
Повесив голову, Геннадий думал над неприятными известиями дьяка. Дело выглядело решительно негоже, Новгород продолжал колобродить. Семена, посеянные стригольниками и другими вольнодумцами, прорастали. Еретики пёстрообразно разбились на многие толки; новгородцы в укромных уголках — они помнили, как спихнули с моста Карпа с дружками его — кипели спорами о божественном. Наружно еретики-попы показывали себя великими ревнителями веры, громко требовали бичей и скорпионов для всех в вере шатающихся, а потихоньку совращали народ.
— И что же, много по городу таких злодеев? — тяжело вздыхая, спросил владыка.
Он был угрюм. Чего доброго, митрополит теперь поставит ему в вину прежнее разладие и потянет его к Иисусу[88]… И донести Москве обо всём было опасно, но было опасно теперь и бездействие.
— Да как тебе сказать, владыко? — развёл дьяк корявыми руками. — Ежели бы они оказывали веру свою, то…
— А, дурак!.. — сердито бросил владыка. — Ежели бы они оказывали зловерие своё, так тогда мне тебя и спрашивать было бы нечего. Вот доверь дело таким олухам Царя Небесного, а потом и скреби в затылке-то! Что в народе о них говорят?
— А говорят так, владыко, — несколько обиженно сказал дьяк, — что из попов многие их прелести поддались и в городе, и даже будто и по сёлам, и множицею глаголют и словопрение творят, пытая неизречённые судьбы Божии. Но очень уж все они тонки… Так можно сказать: который поп с простинкой, так на это дело пойти побоится по невежеству своему, а те, которые книжному учению хитры, те, почитай, все с разбойниками заодно тянут…
— Ах ты, Боже мой, Боже мой! — сокрушённо качал головой владыка. — Ну, что ты с такими олухами делать будешь? И главное, никак я не пойму, чего попишки-то тут добиваются: ежели попов не надо, так сам-то ты, дурак, чем жить будешь?
— Да что, владыко святый, — приблизившись и понижая голос до шёпота, продолжал дьяк, делая страшное лицо, — сказывают, что попы-то наши, которых государь с собой на Москву взял и там протопопами в своих соборах поделал, будто они давно уж в ересь совратились и будто уж многих в Москве на свою руку перетянули.
— Ну, ты тоже наговоришь! — с неудовольствием отмахнулся от него владыка. — Ещё маленько, ты и самого митрополита в еретики запишешь…
— Так болтают, владыко… Митрополит не митрополит, а архимандрит Зосима будто с ними, да дьяки крестовые Истома и Сверчок, да дьяк государев Фёдор Курицын, да будто, — он опять сделал страшное лицо, — и невестка государева Елена.
Владыка опустил голову: дожили, неча сказать!
— Что же мы теперь делать-то будем? — задумчиво проговорил он наконец. — То ли сперва нам самим тут всё дело испытать, а потом послать в Москву о том грамоту, то ли скорее нарядить в Москву гонца, и пусть они там сами разбирают? Да! — вдруг вспомнил он. — А ты говорил, волхвов каких-то, что ли, на Белоозере изловили? Где они?
— В подклети пока заперты, святый владыко, твоего суда ждут.
— Ну, это ладно. Пущай вечор приведут их ко мне.
И в то время как владыка — он просто упрел от напряжения — с дьяком Пелгуем раскидывали умом, как им лучше взять под жабры воинство сатанино, слух об измене дьяка Самсонки и попа Наума уже распространился по городу, и вольнодумцы засуетились. Боярин Григорий Тучин — он с разрешения государя прибыл на некоторое время по делам в Новгород — в последнее время всё больше задумывался над чернью, которая, примазавшись к вольнодумцам, топила святое для него дело уже одним только присутствием своим, тупостью и всё растущею распущенностью. Освободившись от узды церковной, они считали себя вправе утверждать, что все — «значит, всё вранье», пьянствовали, развратничали и в то же время смотрели на себя как на апостолов какой-то свободы, новых, и им совершенно неясных, порядков. — «Можно отвергать иконы, — думал тихий боярин скорбно, — но нельзя показывать им кукиш». Движение, которое он думал со своими дружками вести на высоты божественные чистыми и углубленными путями, вырвалось у них из рук и пошло путями неожиданными и загаженными. И потому всё реже появлялся он на собраниях нововеров. Он читал и перечитывал творения святых отцов, на которых ему указал старец Нил, и часто поражался бездонной глубине мысли их, знанию души человеческой, святости их устремлений. И усмехался: ему, ушедшему из церкви, отцы церкви были много ближе, чем единомышленник его дьяк Самсонко да поп Наум с их кукишами. Было ясно: то, что было в вере церковной ценно, для большинства оставалось запечатанным печатями нерушимыми, а доходит до толпы только то, что примешалось к чистой Божией пшенице — плевелы, сор, копоть веков…
Звук воротной щеколды в тишине знойного летнего полдня оборвал вдруг ход его мысли. Он заглянул в окно светлицы. То был прижившийся у него Терентий да дружок его, поп Григорий Неплюй. Они вошли. Среди нововеров сам собой установился обычай избегать тех утомительных правил приличия, которые так прочно сидели в нравах Руси: всех этих бесчисленных вопросов о здоровье чад и домочадцев и прочем. Отец Григорий просто поздоровался с маленьким боярином, и все сели к столу. Отец Григорий был заметно встревожен.
