Владимир Аристов - Ключ-город

Шуйский, оставшись один, крикнул холопов. Холопы погасили свечи, оставили одну. Тихо позвякивая серебром, убирали со стола. Князь Василий ходил из угла в угол по полутемной хоромине, потирал потные руки. За боярином по стене скользила горбатая тень. Холопы, убрав со стола, ушли. А князь Василий все ходил по хоромине, гмыкал в бороду. Остановился, лукаво ухмыльнулся собственной тени. «Тишком да ладком, а как расстриги не станет, быть тебе, князь Василий, на московском престоле».

От Шуйского Федор вернулся поздней ночью. Князь дал двоих холопов проводить до дому. Решеточные сторожа, узнавая княжеских слуг, поднимали решетки без брани. Старик Ивашка, дворник, узнав хозяина по голосу, кряхтя, отодвинул засов. Закрывая за Федором, пробормотал в бороду: «Никогда того не водилось, чтоб Федор Савельич на пиру до вторых кочетов засиживался. Видно, толстотрапезна гостьба была».

Мимо похрапывавшей девки Федор прошел в хоромину. В углу перед образами теплилась лампада. Не зажигая свечи, сел он на лавку, подпер руками голову. Сидел долго. Вспоминал свои мысли, когда строил в Смоленске каменный город: «Силой Смоленска Литве не взять, разве изменой добудет». В оконце посветлела слюда, должно быть, взошла луна. Мастер встал, потянулся с хрустом. «Не для того русские люди кровь и пот лили, чтоб отдавал Димитрашка город королю. Смоленск — ключ к Московскому государству. Петля или плаха, а ни Смоленску, ни русской земле под Литвой не быть!»

Поднялся наверх в светелку. На широкой постели разметалась Софья. Лицо от лампады розовое. Как вошел Федор, не слышала. Мастер постоял у постели, смотрел, как у Софьи от дыхания поднимается под рубахой полная грудь. Стало жаль чего-то, подумал еще раз: «Петля или плаха!». Лег рядом с Софьей, прижался к плечу.

13

«Прожив в Московском государстве более четырех лет, я был свидетелем многих любопытных дел. Зная, что мой соотечественник, юный годами, но зрелый умом, Исаак Масса из Гаарлема ведет подробные и обстоятельные записи наиболее знаменательных событий, происходящих в Московском государстве, я не почитал нужным передавать бумаге то, что может быть изложено другим. Я не буду возвращаться к прошлому, ибо память человеческая не всегда достаточно правдиво изображает минувшее. Я буду записывать лишь то достоверное, чему сам явлюсь свидетелем.

Сегодня я имел встречу с господином Федором Коневым. Это талантливый архитектор, который во всяком другом, более просвещенном государстве пользовался бы великой славой. По приказанию царя Бориса Годунова он выстроил в Москве стену, окружающую так называемый Китай-город и носящую у московских людей название Белой стены. Но наиболее замечательным сооружением, выстроенным архитектором Коневым, является крепость в Смоленске, которую мне удалось видеть по пути из Польши в Москву. Внешний вид крепости поразил меня грандиозностью своих стен и величественных башен, выстроенных каждая в особом стиле, беленых от верху до низу, с красиво расписанными бойницами. Благодаря любезности воеводы, которому я оказал услугу, отворив ему вены (боярин был очень тучен и положительно задыхался от избытка крови), я имел возможность видеть крепость и изнутри, чего никому из иностранцев русские начальники не позволяют. Эти величественные и прекрасные башни и стены, способные выдержать любую осаду, сооружены в четыре года. При этом надлежит помнить, что длительная и суровая зима Московии оставляет для строительной работы гораздо меньше месяцев в году, чем в других европейских странах. Господин Конев выстроил эту прекрасную крепость, как я впоследствии узнал, не имея у себя ни образованных помощников, ни рабочих, знающих строительное искусство. Впрочем, русские чрезвычайно понятливы и это свойство заменяет им образование. Не сомневаюсь, что когда этот народ просветится, он станет самым могущественным в Европе. Соседи московитов, поляки, отлично понимая это, всячески мешают тому, чтобы европейцы, могущие содействовать просвещению соседнего с ними народа, проникали бы в Московию. Мне удалось проехать в Москву через владения польского короля, но я должен был скрыть от королевских чиновников свое лекарское звание и назваться купцом.

Однако я отвлекся в сторону от своего повествования. Мы сидели в доме архитектора Конева и рассуждали о событиях, происходящих в государстве. Я имел возможность не скрывать своих суждений, зная, что господин Конев любит, как всякий честный человек, свою родину, но не одобряет многие из порядков, царящих в его отечестве, — жестокий произвол чиновников и бояр в отношении отданного в их власть простого народа и суеверия, старательно поддерживаемые служителями религии. Как можно заметить, господин Конев к делам религии весьма равнодушен и придерживается установленных греческой церковью обрядов и обычаев, дабы не вызвать недовольства духовенства, что, как и в католических государствах Европы, так же и в Москве является весьма опасным. Я рассказал ему о том, что слышал в одно из посещений царского дворца, когда еще был жив государь Борис. Если верить этим слухам, претендент на московский престол, именующий себя царем Димитрием Ивановичем, дал королю Сигизмунду тайное обещание — уступить польской короне некоторые русские земли и в числе их город Смоленск, являющийся уже в течение полутораста лет предметом раздора между Польшей и Московией. Это сообщение вызвало у архитектора столь сильный гнев, что я раскаялся в своих неосторожных словах.

Архитектор Конев строит каменный дом боярину Милославскому. Я увидел его, когда он измерял место для дома и показывал рабочим, как следует копать канавы для фундамента. Я выразил господину архитектору свое сочувствие в том, что ему, выстроившему прекрасную, поражающую своей мощью крепость в Смоленске, приходится заниматься делом столь незначительным. Господин Конев сделался грустным и ответил мне, что воздвигать общественные здания, где бы он мог применить свое искусство, не в обычае московских правителей и богатых людей. При этом он сказал мне, что берется за столь незначительную работу, дабы иметь средства к существованию.

После мы беседовали с ним о том, что сейчас волнует в Москве все умы, о предстоящем в ближайшие дни въезде в столицу нового государя Димитрия. Мой собеседник был сдержан в суждениях. Он не думает, чтобы новый царь был расположен улучшить жизнь московского народа, как он о том всюду объявляет. „Каждый из соискателей власти, когда хочет приобрести расположение народа, обещает много хорошего и тотчас же забывает свои обещания, как только почувствует под ногами ступеньки трона“, — сказал мне господин Конев. Он привел в пример Бориса Годунова, обещавшего, при избрании его в цари, отдать бедняку последнюю рубашку и скоро, однако, приобревшего своей тиранией всеобщую ненависть, а также подкреплял свои доводы ссылкой на римских императоров. Господин Конев, как я мог убедиться, не только великий архитектор, но и весьма сведущ в других науках и превосходно изучил историю древних государств. Он совершенно лишен высокомерия, и люди, когда-либо работавшие под присмотром господина Конева, очень любят его и называют запросто Федором Савельичем, и многих из них он помнит по имени».

14

Огап Копейка жил близ церкви Николы-мокрого. За четыре года, что прошли с тех пор, как подмастер вернулся из Смоленска, Копейка еще более потемнел лицом, длиннее еще стала вытянувшаяся в хорошую метлу борода. Был он по-прежнему богобоязнен и к чтению церковных книг прилежен. Перед мелкими торговыми людьми и захудалыми попами, с какими водил дружбу, кичился. «Я-де в Смоленске город каменный ставил. Федька Конев на бумагу только глядел. Собирать же там, где не сеял, великий Федька умелец».

В послеголодное лето Копейка подрядился поставить каменные амбары для государевой зелейной казны. Поставил неладно. Ведавший пушкарским приказом боярин Брагин грозил править с Копейки пеню за плохую работу. Пришлось, чтобы умилостивить боярина, дать посул. Скоро надумали приказные ставить в Пушкарской слободе каменный храм. Копейка толкнулся в приказ, брался скорым делом поставить церковь. Но в приказе уже сидел другой боярин. Боярин закричал, что Копейка своровал, зелейные амбары поставил худые, велел Огапа гнать вон.

Всюду Копейка кичился своим уменьем в каменном деле, но пошло так, что когда нужно было ставить каменные храм или палаты, звали мастера Конева, он же ставил и храм в Пушкарской слободе. Копейка Федора возненавидел, но таил злость про себя. Когда же приходилось встречаться с Коневым, стаскивал с головы колпак и низко кланялся.

Через три дня после того, как праздновала Москва въезд нового государя, пришел на Копейкин двор в неурочное время, после вечерни, Молибога. Хозяин встретил гостя на крыльце. Молибоге случалось у Копейки бывать не раз и всегда он удивлялся неустройству Огапова житья. Во дворе кучи золы, обглоданные мослы, всякую дрянь валили тут же, у крыльца. Хоромы ветхие, один угол перекосило.