Евгений Сухов - Тайная любовь княгини
Некоторое время вороны беспомощно кружились над неподвижным телом своей подруги, выписывая в посеревшем небе замысловатые петли, и в их громких голосах слышались отчаяние и тревога. А потом, когда растерянность прошла, они вновь собрались в единую стаю и взмыли высоко к серым тучам.
Листопадники уже успели позабыть про пережитый ужас, и, созерцая их удалые прыжки, трудно было поверить, что минуту назад они подверглись смертельной опасности.
Тумак в отличие от молодой поросли являл сдержанность и всем своим видом хотел показать, что такой подвиг для него обычное дело. Другие зайцы тоже уже успокоились и мирно пережевывали хрупкие ветки диких яблонь. Жаль было оставлять обжитую поляну.
Вороны вернулись с небес, подобно божьей каре.
Задрав голову кверху, Иван Федорович увидел, как небо, сгущаясь, почернело и превратилось в галдящую стаю. Птицы сделали круг над поляной, а потом решительно устремились к земле.
Среди многих зайцев невидимая десница отыскала именно тумака. От первого удара отважный самец перевернулся на спину и угрожающе задрал лапы. Отпрянула зловещая туча, а потом вновь опустилась на зайца.
Тумак умело отпрыгивал в сторону, петлял среди сугробов и, казалось, хотел измотать наседавшее воронье.
— В лес беги, дурень! В лес беги! — в голос кричал Оболенский, совсем позабыв о том, что сам подготовил для зайца стальную стрелу с тонким красным пером.
— В деревьях спасайся! — поддержал князя Поджогин.
Заяц будто внял человеческому гласу и, выбрасывая далеко вперед задние лапы, бросился наутек. Воронье устремилось за ним в погоню, но Иван Федорович знал, что стая разобьется и осядет, едва столкнется со стройным рядом елей.
До самой кромки луга зайцу оставалось немногим более десяти аршин. Он уже уверовал в спасение, даже на мгновение убавил ход и оглянулся, как бы посмеиваясь над отставшей стаей, но будто в возмездие за легкомыслие от нее отделился огромный серый ком и стал падать прямо на безалаберного тумака.
— Коршун! — воскликнул Оболенский почти в отчаянии.
Он не однажды наблюдал, как к вороньей стае, которая летела на вспаханное поле покормиться червями, примешивалось до нескольких пар коршунов. Иван Федорович знал, что хищнику потребуется всего какое-то мгновение, чтобы его распущенные когти-кинжалы сомкнулись на рыхлом тельце тумака.
Оболенский поднялся, двумя пальцами отжал тетиву и пустил стрелу. Оперенье очертило прямую красную линию и успокоилось в мускулистом теле коршуна.
Вздрогнув, птица почувствовала в груди неподъемный стальной наконечник. Она расправила крылья, пытаясь как-то справиться с этой тяжестью, но та неумолимо все тянула коршуна вниз, и, когда противиться уже не осталось более сил, хищник в последнем броске устремился на вершины елей. Конюший услышал звук ломаемых веток, а затем наступила тишина.
— Ловко ты его, князь, — подивился Шигона-Поджогин. — Одной стрелой.
Иван Федорович промолчал. Жаль ему стало красивую птицу, и он уже корил себя за меткость.
Поляна была пуста, будто привиделись зайцы. Но на снегу осталось множество следов и прибитая ворона.
— Видать, сегодня не будет охоты, ко дворцу надо поворачивать. Да и замерз я изрядно, пока за заячьими плясками подглядывал.
Шигона поднялся, накинул на конюшего тулуп.
— Плечи-то застудил, Иван Федорович, ты бы уж поберегся, — засеменил за князем верный холоп.
— Ничего, бабы меня наливкой отогреют. Эй, рынды, а вы чего поотстали? Оружие мое кто стряпать будет? Лук турецкий возьмите да про колчан не забудьте. Да не тащите его по земле — вещь именная, от самого янычарского аги досталась.
ГОСТИНЕЦ ГОСУДАРЫНИ
Елена Глинская с утра пересматривала свой гардероб.
Девки перебирали залежавшиеся платья и украдкой примеривали их к плечам, воздыхая о том, что никогда им не носить такого цветастого шелка. А когда комната была устлана сарафанами и платьями, великая княгиня повелела призвать к себе боярынь.
Так она поступала каждые три месяца. Обновляя свой гардероб, Елена Васильевна поизносившуюся одежду щедрой рукой жаловала верхним боярыням и мамкам. Именной дар из рук великой государыни принимался трепетно, а на прорехи ставились латы из атласа и шелка. И чудно было смотреть на знатную княгиню, чей подол состоял из лоскутов и заплат.
Долгое занятие утомило Елену Глинскую. Она вдруг обнаружила, что в ее гардеробе осталось немало вещей от прежней государыни, Соломониды Юрьевны, многие из которых были унизаны речным жемчугом и расшиты золотыми нитями. Такой изящный наряд наверняка подошел бы к ее фигуре, украсил бы ее светлое лико. Великая княгиня заметила не без раздражения, что ее нынешние одежды значительно уступают платьям Соломониды, однако она ни за что не будет их носить.
Такой день всегда был в радость боярыням, и они готовились к нему так же ответственно, как невеста к первым в своей жизни смотринам.
Первой в комнату вошла ближняя боярыня Матрена Шуйская. Баба еще с порога заприметила подле государыни золотную шубку, в которой Соломонида Юрьевна пять лет назад выезжала на богомолье в Вознесенский монастырь. Боярыня даже помнила, как великая княгиня ненароком зацепилась широким рукавом шубки за острый выступ саней и соболиный мех жалостливо затрещал. Сейчас место прорехи оказалось тщательно заштопано, и попробуй догадайся, что на локте была дыра величиной с кулак.
— Чего желаешь, Матрена? Может, платье тебе с оборками?
— Извини меня, матушка, за дерзость, только стара я оборки девичьи носить… Подарила бы ты мне шубку нагольную.[50]
— Носи себе на здоровьице.
— Ох, матушка! Ох, спасибо! — возрадовалась подарку боярыня.
Матрена Шуйская сразу же подумала о том, как она на следующее воскресенье непременно явится в «обнове» в церковь и у старой карги Марфы — жены Дмитрия Вельского — от зависти повылазят бельмы.
Следующей просительницей оказалась Аграфена Челяднина. Старуха была близорука и даже на великую княгиню Елену Васильевну посматривала, задрав голову.
— А ты чего желаешь, Аграфена?
Старуха хотела сказать, что с порога не разглядеть, куда лучше было бы покопаться в куче самой, но не решилась и вместо этого молвила:
— А чего сама дашь, государыня, тому я и возрадуюсь.
— Так, может, платьице тебе?
Челяднина стояла неестественно прямой, и, если бы не знать, что боль в пояснице не давала ей согнуться, можно было бы подумать, что на старости лет Аграфену обуяла гордыня. Баба моргнула два раза, сощурилась и высмотрела на самом верху белую сорочку.
— Ежели бы ты, государыня, не воспротивилась, я бы взяла вот эту одежонку, — ткнула Аграфена в приглянувшееся платье.
— Бери, Аграфена, всего только два раза и надевана.
Елена Глинская именно в этой белой сорочке встретила первую брачную ночь. Она явилась к ложу Василия Ивановича босая и покорная, перетянутая тоненьким золоченым пояском, и как напоминание о былом стыде в самом хоботье[51] остались бурые пятна.
Следом за мамками государыня позвала боярышень, которые так восторженно визжали на всякий дар, что у нее закладывало уши. Княгиня Елена Васильевна без жалости расставалась с прохудившимися шубками, раздала девицам две пары сапог, дюжину убрусов и с десяток телогрей, а когда руки дошли до ожерелий, великая княгиня малость призадумалась.
Ожерелья для каждой девки являлись оберегом, и отдавать их в чужие руки считалось приметой скверной. Хозяйки предпочитали заваливать ими чуланы и сундуки, а то и вовсе бросали в огонь. Елена Глинская не забывала, из чьих рук получала ожерелья. Бобровое — ей подарил супруг Василий, соболиное — пожаловал дядя Михаил, а вот жемчужное — преподнес Иван Овчина.
— А мне ты почему ничего не пожалуешь, Елена Васильевна? Или я хуже твоих девиц буду? — раздался с порога голос Михаила Глинского.
Елена затолкала ожерелья в шкаф и повернулась к дяде.
— Чего же ты желаешь, Михаил Львович? Или земель у тебя мало, или, может быть, именьице худое?
— Земель у меня сейчас не меньше, чем в Ливонии, государыня, и именьице у меня крепкое, так что не такого пожалования я просил.
— Так чего же тогда тебе надобно, Михаил Львович?
Елена начинала тяготиться опекой дяди, и всякий раз, когда Глинский направлялся в великокняжеские покои, велела глаголить девицам, что с ней приключилась хворь. Михаил Львович громко сетовал, обрушивался с бранью на сенных девиц, но никогда не смел перешагивать порога, и сейчас появление боярина в Светлице было для государыни неожиданностью.
— Давно я тебе хочу сказать, Елена Васильевна… Почему пришлых ко двору привечаешь, а родной крови на порог указываешь? Не в традициях русских родню отваживать, так ведь и одной можно остаться.
