Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 2
Пасха была ранней, царь, отстояв все богослужения, заболел. У него распухло колено, он горел в лихорадке, и, наконец, впал в беспамятство. Борис вспомнил, как Богдан Яковлевич Бельский отвел его в сторону, в какой-то закуток за печью, и тихо прошептал: «Вот бы сейчас».
Борис только покачал головой — прозрачные глаза боярыни Воронцовой-Вельяминовой все время следили за палатами, неотступно, она не поднималась от ложа государя, только иногда кивала Марье Федоровне и та меняла холодную тряпку на лбу царя, или приносила снадобье.
Они были будто два ангела — одна повыше, другая пониже. Марфа была во вдовьем черном плате. Царица — в опашене цвета голубиного крыла. Борис наклонился и мягко сказал Марфе Федоровне: «Вы поезжайте домой, боярыня, детки же у вас, Марья Федоровна за государем присмотрит, тако же и мы с Богданом Яковлевичем».
Зеленые глаза обшарили его лицо — зорко, пристально, и Борис вдруг почувствовал, как мороз дерет его спину — хотя палаты были жарко натоплены.
— Горячие ванны бы ему помогли, — сказала Марфа, вставая. «Распорядитесь, Борис Федорович. А вы, государыня, продолжайте то снадобье давать, что я вам сказала, там его много, на день хватит вам».
Годунов проводил взглядом ее маленькую, стройную фигуру и еле заметно кивнул Бельскому. Тот только опустил ресницы.
— Может быть, Боренька, — осторожно сказал Федор Иоаннович, — пущай Марья Федоровна и Митенька в Кремле останутся? А то нехорошо выходит — как будто я брата своего единокровного ссылаю, от Москвы подальше, — он глубоко вздохнул и улыбнулся — слабыми, влажными губами.
— Дак говорили уж об этом, государь, — Годунов стал убирать шахматы, — сие желание батюшки вашего покойного, — чтобы царевич Димитрий и мать его в Углич уехали, в удел его, там не в пример лучше ребенку расти, нежели чем в Москве.
Федор Иоаннович встал, — Годунов тут же поднялся, — и прошел к низкому окну. Кошка зевнула и устроилась на толстом персидском ковре.
— Лето, какое славное в этом году выдалось, жаль, батюшка его не увидит, — царь погладил рыжеватую, растущую клочками бороду. «Вон и к вечерне звонят. Волнуюсь я за Митеньку, Боря, — царь повернулся, — хоша Марья Федоровна и восьмой женой батюшке была, однако все же венчанной, как положено, и царевич в браке рожден».
— Церковь сих браков не признает, — сухо ответил Борис. «Вы бы лучше, государь, о своих наследниках волновались, нет оных, по сей день, а надо, чтобы были».
Федор Иоаннович покраснел и пробормотал что-то — неразборчиво.
— А за царевича, — Годунов мягко улыбнулся, — не след тревожиться, там, в Угличе, и поиграть ему с кем будет — боярские дети, кровей хороших. Вона, — он кивнул на дверь, — Михаил Никитович Битяговский ждет, вызвал я его, чтобы вам, государь, представить.
Царь сморщил низкий лоб и беспомощно посмотрел на шурина.
— Правителем земских дел в Угличе вы его назначили, — помог Борис Федорович, — и смотрителем за хозяйством царевича, по моему представлению, на той неделе еще указ подписывали.
— Да, да, — рассеянно сказал Федор Иоаннович, — так здесь он? Ну, пусть войдет, пусть войдет…
Низенький, толстый Битяговский поясно поклонился царю и прижался губами к перстню с большим алмазом, что украшал палец Федора Иоанновича.
— Ну, ты там, — царь замялся.
— За здравием царевича и вдовствующей государыни следить непрестанно, жизнь свою положить, а их защитить, — отчеканил Годунов.
— Да, да, — согласился царь, и, наклонив голову, прислушался: «К вечерне звонят. Пойду к Иринушке, пора и в церковь нам».
Он прошел мимо согнувшихся в поклоне мужчин, и, как только за Федором Иоанновичем закрылась низкая, резная дверь, Годунов сказал: «Ну, ты, Михаил Никитович, помнишь, говорили мы с тобой о сем. Кормление у тебя с Углича хорошее будет, кроме того, — Годунов усмехнулся, — ежели сие дело получится, так и не скучно тебе там станет. Наверное».
Дьяк улыбнулся пухлыми губами. «Выйдет у меня, Борис Федорович, не сумлевайтесь».
— Ну, вот и славно, — Годунов потрепал его по щеке. «Только, Мишка, помни, что я тебе говорил — ее больше всего опасайся. Там волчица такая, что скрозь тебя смотрит, и все чует».
— В монастырь бы ее сослать, и дело с концом, — раздраженно сказал Битяговский. «Ради чего рисковать-то?».
— Ну, знаешь, — он вдруг прервался, будто остановив себя, — нет, ладно. А ты, Мишка, жди — как надо будет, я гонца пошлю».
Битяговский поклонился и вышел, а Годунов, потрещав пальцами, посмотрел на шахматную доску.
После ванн государю стало лучше, он отдышался, пришел в себя, и даже сел за трапезу.
На следующий день Борис отозвал Бельского в какой-то темный угол, и сказал, едва дыша:
«Не действует яд-то».
— Погоди, — медленно ответил тот. «Не торопись, Борис. Видишь, он уже опекунов для царевича назначил, Углич ему отписал. Погоди».
— Сегодня — Углич, а завтра он ему корону царей московских отпишет! — прошипел Годунов.
«Нет, Богдан, кончать надо с ним, и чем быстрее, тем лучше».
— Сыро что-то, — поежился царь, сидя за шахматной доской. «Богдан Яковлевич, посмотри, что там с печкой, дрова повороши».
Бельский поднялся, и Годунов вдруг увидел, как исказилось гримасой боли лицо царя. Иван Васильевич попытался встать, но больное колено громко хрустнуло, и царь, застонав, упал на ковер.
— Позови, — прохрипел он, — лекарей, Марфу позови, Марью! Ну, Борис!
Бельский, было, занес полено над головой государя, но Годунов, покачав головой, сжал сильные пальцы на сухом, морщинистом горле Ивана Васильевича. Потом он вытер покрытые слюной и пеной руки о парчовый кафтан царя и спокойно сказал: «Положи полено-то, Богдан».
Он пришел к государыне Марье Федоровне, когда тело Ивана Васильевича уже лежало на огромной кровати в его опочивальне. «Преставился государь, — тихо сказал Борис, глядя в мгновенно наполнившиеся слезами глаза женщины. «Играл в шахматы, и задыхаться начал, — то смерть быстрая была, царица, он и не почувствовал ничего».
— Призри его Господь во владениях своих, — услышал он тихий, вкрадчивый голос откуда-то из сумрака опочивальни. Боярыня Воронцова-Вельяминова поклонилась Годунову и, когда она вскинула взгляд — будто два изумруда были ее глаза, — Годунов понял, что она — знает.
«Никому не скажу, — подумал он той ночью, стоя у гроба царя, слушая монотонную скороговорку священника. «Богдану говорить нельзя — испугается, к Федьке побежит, а тот, хоша и дурной, и блаженный — но все, же царь. На колу я торчать еще не хочу. Нет, надо ее запрятать как можно дальше. Из России выпускать ее не стоит, конечно, — тут же всем расскажет. И в монастырь нельзя — как я ее туда отправлю? Федьке она нравится, лечит его, опять же. Нет, надо по-другому».
Годунов посмотрел на воронье, что прогуливалось по зубцам кремлевской стены, и, щелкнув пальцами, велел дьяку: «Спосылай на Воздвиженку, к боярыне Воронцовой-Вельяминовой, пущай в Кремль приезжает, завтра с утра, разговор у меня до нее есть».
Дьяк кивнул, а Годунов, все еще глядя в окно, пробормотал: «Может, и не придется делать сего. Ежели у Федора наследник родится, так пусть живет царевич-то. Господи, хоша сам с Ириной спи, пусть и грех это».
Марфа повернулась, и, удобнее устроив большую, кружевную подушку, перевернула страницу книги. Петенька, — распаренный, чистый, сытый, — спокойно сопел рядом. «Господи, — вдруг подумала Марфа, — а на отца-то как похож, будто я его перед собой сейчас вижу».
— Матушка, — Лиза подобралась к ней поближе, и устроилась под боком, — а мама моя красивая была?
— Очень, — вздохнула Марфа. «У тебя волосы, как у нее, только она высокая была, а ты видишь — в батюшку, — маленькая».
Лиза воткнула иголку в свое вышивание и вдруг сказала: «А как так получилось, что батюшка и мама моя друг друга полюбили? Она же герцогиня была, а он просто — купец».
— Сие неважно, — вздохнула Марфа. «Коли люди друг друга любят, Лизонька, это все ничего не значит. Хоша бы ты царица была, а все одно — сердце-то любит, не голова. А мама твоя батюшку очень любила, и я тоже, потому что такие люди, как он — редко встречаются».
— А у нас батюшки не будет более? — робко спросила девочка.
— Посмотрим, — улыбнулась Марфа. «Ну, давай, помолимся, и спать-то будем. Марья с Парашей-то, небось, уже какой сон видят, — а мы с тобой, — заболтались».
— Я бы тоже полюбить хотела! — вдруг, страстно сказала девочка. «Как мама моя, и как ты, матушка!»
— Ну, вот вырастешь, — Марфа коснулась губами теплого, нежного детского лба, — и полюбишь.
Лиза быстро задремала, а Марфа все лежала, слушая дыхание детей.
— Не уезжай, счастье мое, — сказал ей Федор тихо, одними губами, гладя ее по голове.
«Пожалуйста, ну как я без тебя буду-то, Марфа? Больше сорока лет уж мне, я уж и не думал, что встречу ту, без которой жить не смогу».
