Овидий Горчаков - Вне закона
Удивительно, что Самсонов, как ни странно, не понял разницы в характере подруг:
Надю он сделал разведчицей, подчинив ее Иванову, Аллу — диверсанткой у Барашкова.
4Вейновская операция поколебала сложившееся помимо воли у некоторых сидевших еще по деревням бывших окруженцев и военнопленных убеждение в неуязвимости немцев; засада под Ветринкой окончательно подорвала престиж оккупантов. Весть о первых, пусть и не очень крупных, партизанских победах прокатилась по всему могилевскому левобережью. Все дальше, все глубже протягивает свои щупальца разведка Богомаза. С появлением лошадей, автомашины и велосипедов значительно расширился радиус наших действий. Участились вылазки в отдаленные села, за 30 — 50 километров от лагеря. Правда, кроме подрывников Барашкова, которые уже раз переправлялись через Днепр, чтобы заминировать железную дорогу, редко кто выходит за пределы наших оперативных районов. Да и не нужно нам этого делать: за гитлеровским зверем и полицейской дичью ходить далеко не требуется.
Первая диверсия Барашкова на железной дороге Могилев — Жлобин прошла так гладко, даже скучно, что о ней и рассказать нечего. Богомаз не только подробно, без лишней спешки разработал и разведал маршрут, изучил район диверсии и подходы к нему, охрану, высоту насыпи, скорость движения эшелонов, но и заранее подготовил через своих вездесущих связных перекладных лошадей в деревнях и лодки на переправе близ Сельца-Холопеева. По изданному оккупантами яро-антисоветскому «Крестьянскому календарю» он справился о времени восхода и захода луны, поговорил со стариками в деревне о видах на погоду. Те даже показали ему место на Днепре, где через реку переправился Багратион со своим войском. Подрывники выехали утром из лагеря, ночью благополучно проскользнули между гарнизонами и, проделав путь в 50 километров, преспокойно переправившись на правый берег Днепра, где-то под Старым Быховом вышли на участок железной дороги Могилев — Жлобин, уже разведанный Богомазом.
Богомаз, подобно гиду, рассказал ребятам о Старом Быхове. В старину, по его словам, это была одна из сильнейших крепостей Белоруссии, ее осаждали казаки Богдана Хмельницкого, в городе был убит знаменитый атаман Золотаренко. Во время Северной войны Быхов выступил против Петра за Карла XII. Во дворце Сапеги, прежнего владельца Быхова, гитлеровцы устроили тюрьму...
Заложив в самом выгодном месте две специальные — взрывающиеся от сотрясения — железнодорожные мины с электровибрационным замыкателем, подрывники так же спокойно и благополучно вернулись в лагерь. Богомаз передневал на чердаке в доме своего связного в Сельце-Холопееве и возвратился днем позже с точными результатами диверсии: под откос рухнули мчавшиеся со скоростью шестьдесят километров в час локомотив серии «54» и восемнадцать вагонов с боевой техникой, движение было приостановлено на три часа.
Минеры, Богомаз и Самсонов были очень довольны этими результатами, но мы, десантники, зачисленные в боевую группу, втайне завидуя своим товарищам-подрывникам, уверяли и себя и других, что раз операция обошлась безо всяких трудностей, то и гордиться ею нечего. То ли дело у нас, в боевой группе! С таким командиром, как Кухарченко, скучать не приходится. Лешка-атаман не признает никаких планов, кидается очертя голову в незнакомые села и, надо сказать, мастерски выкручивается из любых переплетов. В отряде его любят за то, что он вносит элементы спорта в войну, придает ей особенный тон.
Потерь у нас пока нет. А если будут, то скорей всего по вине Кухарченко. Этот лихач недаром обкатывал в Минске машины. Жарко дыша бензином и сгоревшим маслом, клокоча радиатором, вылетает «гробница» — так прозвали в отряде нашу трофейную трехтонку — на сумасшедшей скорости из лесу, мчится на полном газу с ревом и рыком, изо всех своих лошадиных сил по подлесным деревушкам, преследуемая облаками пыли и лаем деревенских собак. И каждый раз, когда «гробницу» подбрасывает на бугре или проваливается она в глубокой промоине, в дребезжащей кабине гремит довольный гогот Лешки-атамана. Машину «командующий» водит так же, как и воюет,— не заботясь о последствиях. Зато после наших налетов все меньше становится мелких гарнизонов в Быховском, Пропойском и Могилевском районах. И на удивление везуч и удачлив Лешка-атаман.
— Я «гробницу» всегда обратно жду с ранеными,— говорит наш главврач Мурашев. — А дождусь, спокойно спать ложусь. А другие группы пойдут на какое-нибудь пустяковое задание и обязательно кого-нибудь пулей царапнет или осколком заденет...
Однажды Лешка-атаман разгромил немецко-полицейский стан в Бахне во время ночного рейда в Гомельскую область. Полицаи, еще ни разу не оказывавшие нам серьезного сопротивления, бежали и на этот раз. Партизаны долго хозяйничали н селе, стаскивая в машину съестные припасы и другое имущество сельских властей. Василий Козлов поджег дом своего старого врага — бургомистра: этот предатель еще весной рыскал по району в поисках группы Иванова. Партизанский факел долго разгонял над селом ночные тени.
В хате начальника полиции я увидел, как Кухарченко вытащил из огромного сундука пеструю шелковую шаль и пихнул ее за пазуху.
— Положи обратно! Зачем тебе женское барахло? — спросил я, шаря ухватом под печкой. Мне до зарезу нужны были сапоги.
Пригодится! — весело ответил Кухарченко. — Самсоныч ударяет за Надькой, а я что, рыжий, что ли? Теперь это можно! Полевой не в нашем отряде!
Под утро мы мчались обратно — туда, где раскинулся во всю свою «зеленую мочь» Хачинский лес, наша «мати зеленая дубрава». Лихаческий пыл Лешки-атамана не стынет и в лесу; он не сбавляет хода, только крепче сжимает баранку в стальных руках и шире и азартнее раздувает ноздри. Машина трещит и ревет на ухабистых дорогах, колеса яростно разбивают тихие лунные лужицы в колее, опьяненные успехом партизаны гикают, и свистят, и распевают во все горло, их швыряет от борта к борту, нещадно секут низкие ветви.
А в лагере на Городище нас всегда ждет лучшая из постелей: свежая и мягкая трава под усеянным звездами, свободным уже от докучливого комарья июньским небом. Отзвенела в лесу серая комариная метель.
«Десять пальцев на моей руке»...
1Меня разбудила музыка... На залитой ярким солнцем поляне играет патефон. Рядом сидят, загорают на солнышке полуголые парни. Они сражаются в карты. Заводят подряд одну и ту же пластинку, другой у нас пока нет:
Разлука ты, разлука, Чужая сторона!Никто нас не разлучит — Лишь мать сыра земля...
Эта старорежимная «Разлука» еще недавно услаждала слух кулака-старосты...
— Очко! — ликующе орет Длинный и сгребает к себе кучу марок. На траве белеют разорванные клочья мелкой оккупационной купюры, недопустимой в партизанском банке. Играют по грабительски установленному оккупантами принудительному валютному курсу: советская десятка за одну оккупационную марку, выпущенную
«рейхскредиткассе». «Рубль к своей немецкой копейке приравняли, гады! — ругаются партизаны. — Девальвация называется!»
Борька-комиссар, бросив искоса завистливый взгляд на картежников, проходит мимо
— ему по его положению вроде неудобно зашибать в очко, а запретить игру — во-первых, не по его силенкам, а, во-вторых, раз смотрит на очко сквозь пальцы Самсонов, значит, и Борьке-комиссару положено смотреть сквозь пальцы.
Из шалаша вылезают заспанные минеры Барашкова, потягиваясь жмурятся на солнце. Они, как и я, проспали завтрак. Это неудивительно: мы вернулись с минирования утром, легли спать в восемь утра — повар только начинал варить бульбу.
— Полевой бы не допустил картежную игру,— зевая, говорю я Ефимову, глядя на картежников. А может, самому сыграть?.. Ефимов лежит рядом со мной на спине, заложив руки за голову. Он усмехается и кивает в сторону игроков:
— Вот лежу и наблюдаю. Деньги! Сандрак тут банк в сотню тысяч сорвал. Что они значат сейчас, деньги? А до войны? При деньгах Панфил всем людям мил. Сколько крови и труда они мне стоили! А что на них сейчас купишь? Смотрю на Щелкунова — и горько и смешно. Война взорвала все устои нормальной жизни. И доказала, между прочим, что деньги не самое важное. Раньше деньги давали власть, силу и все прочее, теперь власть, сила дают деньги и все прочее.
Я подавляю зевоту. Опять понес Ефимов. А все-таки мне льстит, что он обычно выбирает меня своим поверенным. Порой мне кажется, что от его речей я становлюсь умней, искушеннее, значительней. Правда, когда он заводит речь о нашей десантной части, я отмалчиваюсь, бдительно храня военную тайну: как-никак человек в германской армии служил!
— Ты обрати внимание! — с удивлением и насмешкой говорит Ефимов. — Этот завзятый картежник Сандрак после выигрыша меняет марки на червонцы и набивает ими карманы. В карманах мундира постоянный капитал, в штанах — оборотный. Червонцы, а не марки... Какова вера в победу, а?
