Руфин Гордин - Иван V: Цари… царевичи… царевны…
Дитя — надёжа — резвилось. Поглядеть на него желали бояре из сановитых, но царь и царица боялись сглазу и порчи, а потому смотрины разрешались лишь избранным.
Царевна Софья и князь Василий Голицын, неизменный ее сопутник, принадлежали к избранным. Царь Алексей отличал Софьюшку. Он признавал в ней ум мужской, дальновидный, науками заостренный. Меж тем царевна светилась отраженным светом, и свет тот исходил от Василья Голицына.
Князь был ее наставником и советником на первых порах их сближения, а потом их повязали любовные узы, что было неизбежно. Вообще-то Софья и на самом деле сильно отличалась от остальных своих сестер.
Тетки промеж себя вспоминали Софьины родины. Царица Марья и ее венценосный супруг ждали мальчика. И повивальная бабка ведунья Авдотья, ощупывая живот царицы, с уверенность рекла: «мальчик». Бабка была доверенная, а потому безотлучно находилась при царице. Принимала она, почитай, всех новорожденных царевен и царевичей и ни разу не ошиблась, кто выскочит из чрева, кого Бог пошлет. Да, ждали мальчика.
— Царевича выродишь, — предрекала бабка Авдотья. — Вишь как у тебя получается: недобор в царевичах: Да и не жильцы они на белом свете. Вот натура и желаит уравнять с девками.
Авдотья была баба языкатая и говорила, что думала: знала, что ей, ведунье, нет замены в Теремном дворце.
И до последнего мгновенья, когда царица Марья тужилась и стонала в родовых муках, все были в полной уверенности; идет мальчик. А этим жданным мальчиком была Софья.
Конфуз был великий. Бабка Авдотья била себя в грудь и бормотала:
— Не ошиблась я. В девке этой более мужского естества. Погодите, она себя явит, коль Господь ее сохранит. Явит, яко муж.
Шепотом говорили, что пророчества бабки Авдотьи сбылось, что у Софьи Алексеевны мужской характер. Да и отец это признавал.
Царевна и князь пожаловали к Матвееву, где гостила царица с царенком и середь приказных — Спафарий. Эти были в задней половине палат и в царицыну половину не допускались.
Софья с Голицыным поклонились царице. Низко, как было положено. Царевна метнула недобрый взгляд на мачеху. Исподлобья, способный смутить. А Петрушка бегал вокруг нее, не даваясь ласкам, и бормотал на своем детском языке:
— Быр-дыр-был.
— Братец, братец, дай лобик, — напрасно взывала Софья.
Братец увертывался, юлил юлою и был неуловим.
— Ишь какой резвой, — сетовала Софья. Ей было досадно, что братец Петруша явно избегает ее.
Задерживаться не позволял этикет. Софья и князь откланялись и пошли проведывать Спафария. У него, по слухам, были сочинения Гермеса Трисмегиста. Они торопились: слух о том, что Спафарий во главе посольства отбывает в Китай, на поклон к богдыхану, расползся по Москве.
— Пожалуйте на Посольский двор, я там квартирую. Там и книги мои, — пригласил их Спафарий.
Ему было лестно внимание царевны, а с князем он уже не раз трактовал по ученым поводам: то о Платоне и его сочинениях, то о Геродоте — отце истории, то о баснях Эзопа, кои нужно было бы переложить на российский язык.
Они покатили вслед за ним. Спафарий занимал две небольшие комнаты в деревянном флигельке справа от ворот и крытого гульбища, улица уже носила название Ильинки по церкви Ильи-пророка, не так давно выстроенной на ней.
— Прошу, — сказал он, пропуская визитеров вперед.
У входа им низко кланялись слуги: их было четверо, считая горничную.
— Живу, как видите, небогато и должного простора не имею. Но за занятиями недосужно искать иное пристанище. После ваших-то хором, князь Василий, я и вовсе беден.
— Вы, сударь, приезжий, а я коренной, — отвечал князь. — У меня хоромы родовые, наследственные, равно и имения. Вы живете на жалованья, а я на доходы с маетностей. Можно ли ровнять?
— Да, князь, мы величины несравнимые, — согласился Спафарий. — И того значения, кое имеете вы, мне никогда не достичь. Даже в ранге полномочного посла, которого удостоен нынче царским соизволением. Для иноземца, согласитесь, это честь великая.
— Честь-то честь, коли нечего есть, — пошутил князь. — Однако могут и съесть, — продолжал он в шутливом тоне. — Звери дикие, неведомые, племена хищные, воинственные, путь неведомый. Вы отважный человек, сударь.
— Я, князь, уже докладывал вам: по натуре бродяга, странствователь. И пускаюсь в путь бестрепетно, в надежде открыть то неведомое, которое от цивилизованного взора сокрыто, и поведать о том миру. Удастся ли — не знаю.
— Удастся, — уверенно объявил князь Василий. — Я верю в вашу счастливую звезду.
— Благодарю, князь. Благодарю и вас, госпожа царевна.
— Так вы не забудьте книжицу, — напомнила Софья, ревниво оглядывая кожаные корешки.
— Сейчас, сейчас, Софья Алексеевна, — заторопился Николай. — Он у меня в соседней комнате.
— У вас и там есть книги? — удивилась Софья.
— Книги, господа, есть единственное мое богатство и достояние. Другого не имею, как изволил заметить князь Василий.
Он прошел в другую комнату и вынес толстенный фолиант.
— Знаменитый труд. Вверяю его вам до моего возвращения. Ну а коли сгину в пути — владейте. Пусть сохранится память обо мне.
— Добрая память, — поспешно вставил князь Василий. — Ее сохранят и ваши труды, которые хранит моя библиотека, притом на почетном месте да и с лестными надписями.
— Благодарю, — церемонно поклонился Николай.
Слуга снес фолиант в экипаж. И гости, исполненные благодарности, отбыли восвояси.
Царевна была нетерпелива. Четверня прямиком повезла их в хоромы князя Василия. Открыв дверцу, Софья выхватила фолиант и, прижав его к груди, как любимое дитя, поспешила наверх.
В кабинете она решилась выпустить Гермеса из рук, и он с громким стуком пал на столешницу.
— Ну и тяжел, — запыхавшись, вымолвила она. — Верно, кладезь знаний.
— Кладезь, — улыбаясь, подхватил князь. — Но прежде надобно что-нибудь поесть. Ты так торопишься, будто кто-нибудь вздумает его отнять.
— Я нетерпелива, — согласилась Софья и решилась прежде разделить с князем трапезу.
У князя Василия все было заведено по-иноземному. Камердинер, получив указание, ровным шагом отправился в поварню. И вскоре оттуда показалось шествие: ливрейные лакеи переменно несли в руках подносы, уставленные блюдами с закусками и флягами с питием. Вина были фряжские[30], отборные. И все у князя Василия было отборное, чаровавшее взор и даже обоняние. А вкус — само собой: стол был изыскан не по-московски, а по-европейски.
Князь был гурманом. Он не ед, а вкушал. Софья была тороплива, нетерпение ее росло.
— Доколе, князинька, ты будешь рассиживаться? — не утерпела она. И, не дожевав, вскочила с кресла. — Гермес ожидает. Он должен открыть верный способ…
— Не один, — лениво протянул князь и усмехнулся. Он всегда усмехался, когда речь заходила о заговорах, ведовстве, колдовстве и прочих проявлениях нечистой силы. Князь в нее не верил.
— Но ведь наводят же порчу, — твердила царевна. — Я сама видела порченую кликушу.
— Это болезнь такая, опытный врач может вылечить ее без труда.
— Невер ты, князинька. Когда-нибудь нечистая сила возьмет тебя в оборот.
— Или я ее. Пока что она меня обходила. Знает, шельма, что я неуязвим.
Софья погрозила ему пальцем.
— Ой ли? Больно ты сановит, князинька.
— Таков уродился, — развел руками князь. — Ни в сон, ни в чох, ни в птичий грай, как говорится, не верую.
— Ожгешься, — повторила царевна. — Идем же в кабинет.
— Я предпочел бы в опочивальню, — хмыкнул князь.
Софья улыбнулась:
— Всему свое время. Любовные ласки в свой черед.
Фолиант коричневой горкой лежал на столе. Царевна торопливо раскрыла его и стала листать.
— Тут не по-нашему, — разочарованно протянула она.
— Само собою. Это классическая латынь. Пусти-ка меня, я разберусь.
Князь Василий был знаток языков. Латынь не представляла для него затруднений. Это был язык мудрости — язык науки.
— Ну, — торопила его Софья, — чего ты молчишь?
— Ищу. Экий томище, не сразу разберешься.
— А я думала, ты все знаешь. И на каком месте.
— Погоди. Един в мире, кто знает все.
— Кто же это?
— Господь Бог.
Прошло около получаса, царевна начала терять терпение. Наконец князь Василий воскликнул:
— Нашел!
— Читай же. Я вся изнемогла.
— Слушай: «Достать мочи субъекта, купить яйцо и отправиться в ночь на вторник или на субботу в глухое место, где никто не мог бы помешать. Если на небе нет луны, то запастись фонарем. На тупом конце яйца проделать дырочку и выпустить белок. Затем заполнить его место мочой, твердя имя того, кто подлежит порче. Тщательно залепить отверстие чистым пергаментом и закопать яйцо. И удалиться с этого места, не оглядываясь. Когда яйцо начнет гнить, вместе с ним и человек желтеет и загнивает. Через год он умирает».
