Антон Дубинин - Испытание

В этот миг Этьена и столкнули вниз.

Аймерика столкнули почти сразу вслед за ним, и шум от падения тела перекрыл вскрик-вздох толпы. Самые храбрые, а за ними и остальные кинулись к берегу — смотреть; кто-то из солдат спускался вниз — вытягивать тела и не давать теченью унести их прочь, а также смотреть, что происходит… Солдаты ведь тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо. Берег был скользким от дождя, размочившего глину, тропка, сводящая к воде, слегка хлюпала. Кретьен остался стоять наверху, не двигаясь. Дождь усиливался, Кретьен стоял под свистящими стрелами струй в пустоте — кажется, крики и голоса проходили сквозь него, и дождь прошивал его насквозь, пока он бежал, крича, оглохнув от собственного голоса в пустоте безвозвратного, и крик его был тонким, нечеловеческим — как комариный писк…

…Он даже устоял на ногах, когда звон вдруг оборвался — резко, как, наверное, останавливается сердце, и множество голосов, как лай и ворчанье большой псарни, как гул множества летних шмелей над медовой травой — восторженным гуденьем выбило из себя целую фразу, и слова ее были таковы:

— Выплыл!.. Еретик выплыл!..

Его уже тащили на берег, кто-то кричал о повторном испытании, о нарушенном правиле, порванной веревке… Человека, у которого отовсюду текла вода, полузадохнувшегося, валяли по земле, что-то делая еще над его дергающимся телом, ибо он был жив.

Господь ответил ему, когда он вскричал: «Говори со мной!» Сильные, рыцарские руки умудрились-таки порвать путы, искусный боец, искусный пловец, племянник самого короля Артура, сир Гавейн выплыл. Аймерик прошел испытание. Второй из испытуемых утонул.

Да, а на следующий день, после ночи совещаний, решено было испытать еретика повторно. И больше он не выплывал. Но это случилось только назавтра, а пока он перевернулся на живот, сияющий полузадохшийся победитель, и извергнул на землю в мятой полумертвой траве очередную порцию мутной жидкости.

А Этьен плохо плавал. Не показался из воды. Господь ответил и ему. Так окончился поединок.

Ребенок, взглянувший на Кретьена, заплакал. Рыцарь задержался на нем взглядом, и малыш так зашелся рыданиями, что подбежала матушка, испуганно оглядываясь, утащила карапуза на руках. Кретьен криво усмехнулся, огляделся. Земля уже более не качалась под ногами, просто весь мир стал — дымка и дождь. Пытаясь сориентироваться в холодной пустоте, рыцарь понял, что вокруг него образовалось пустое пространство. Люди смотрели. Почему они так смотрят на меня?.. Он улыбнулся им, но ртом, а не глазами, и пошел прочь. Надо забрать коня и ехать.

(Куда?)

(Отсюда).

Они, наверное, скоро выловят тело. Что-то же они там делают у воды, шумят, плещут… Неважно. То, что они выловят, зацепив шестом, тяжелое, черное, похожее на груду тряпок, истекающих водой, уже не будет Этьеном.

Случайно скосив глаза, Кретьен заметил прилипшую к кожаной одежде, к плечу — прядь собственных мокрых волос — и понял, отчего заплакал ребенок, отчего так смотрели люди. Волосы были совершенно белые. Наверно, страшно смотреть на того, кто седеет на глазах?..

Интересно, как это выглядело со стороны. Белизна побежала от корней волос — и вниз, или снег мгновенно, р-раз — и готово, пал на его голову?

Зато теперь, донесся откуда-то изнутри памяти спокойный голос, ты совсем похож на одного из нас. Есть ли еще долги, или за все заплачено?.. Если заплачено, то пора. Пора.

Кретьен оседлал Мореля, некормленного, тоскливого, перебиравшего ногами в унылом нетерпении поскорей отсюда убраться. Вилланы несказанно унизили его достоинство, поставив красавца в соседний денник с тощим крестьянским одром, кроме того, полночи смачно жевавшим сено. Коня надо бы покормить, но не здесь. Не здесь.

И — лучше покормить коня, чем поесть самому. А при оставшихся деньгах питаться, кажется, получится только у одного из них. Путь неблизок, и все на закат, а потом, когда он найдет эту церковь, он будет там ждать. Ждать, пока за ним не придут. Может быть, придут люди. Но скоро зима.

Поднимаясь в седло, Кретьен понял, что еще осталось сделать. Не стоит губить последнего друга, Мореля нужно продать. Он добрый конь, и достоин доброго рыцаря. В том же Жьене какой-нибудь мессир Анжерран от него не откажется. Или — просто оставить, если продать не получится: дело здесь не в выручке, а в том, что Мореля жалко… Надо бы хоть как-то перекусить, отстраненно подумал рыцарь, когда его качнуло в седле — наверно, мясо и вино я есть никогда не смогу, но хотя бы хлеба… А то… плоть слаба, и может подвести в любой момент. А может, дело и не в голоде — а просто сердцу более нечего есть?..

Он проехал между рядами кривых сереньких домишек, под медленным ледяным дождем, стекающим вниз по белым волосам, и в груди у него было пусто и тихо-тихо, как в церкви мгновение после того, как замолчал хорал. Или до того, как зазвенел новый.

Господи, на все святая воля Твоя. Но я не провижу путей Твоих, не мог бы Ты забрать меня поскорее… Я, кажется, разучился жить в мире, и меня, кажется, даже и нет.

Мари, Анри, Этьен, — повторил он имена, и они опали с губ, как капли дождя, будто и не имели отношения к людям, живым или жившим когда-либо. Уж не сошел ли я с ума? Я ведь, похоже, ничего не помню. Впрочем, вот лес, он буковый, и кора у деревьев серебряная, а листья почти все — бурые и хрупкие, и скоро им опадать. В Бретани — луга, длинные отмели вереска, и Морель будет давить копытами его сухие серые цветочки, вспугивать мелких коричневых птиц. А такого леса, как я видел, может, там и совсем нет. А на Этьеновом юге мы однажды видели розовых птиц на длинных тонких ногах, и оперенье их было такого цвета, как, наверно, у ангелов… Может быть, просто уехать куда-нибудь, где тепло, или в горы, где по склонам до самых вершин растут вечнозеленые леса — сосны так пахнут, что можно просто ходить, дышать и не думать ни о чем… Жалко, что я никогда в жизни не стану монахом. Иначе можно было бы жить с Господом, спокойно и счастливо, и все время думать. Ничего не писать, не говорить с людьми. Просто — ждать… Боже мой, да я, кажется, голоден.

…Кретьен, шпоря Мореля изо всех сил, стиснув поводья одной рукой, другой выдирал из ножен меч. Проклятье, доспех мой, где ты, доспех… Мне не совладать с этим человеком, а впрочем, пусть будет, как будет.

— Эй, рыцарь, остановись!.. Не смей добивать раненого! Сражайся со мной!..

Всадник, уже замахнувшийся копьем сверху вниз, развернулся. Личина шлема скрывала его лицо, и не ответил он ни слова, однако же перехватил копье — огромное, туаза в два, не меньше, с черным древком. Длинный флажок, как отметили Кретьеновы глаза в то время, как мозг лихорадочно думал, был белым.

— Мессир, если ты рыцарь и не забыл законов чести, позволь мне хотя бы взять оружие поверженного тобой. Хотя бы щит…

(Этот гад меня сейчас пропорет, нанижет, как на вертел, а я без доспеха. Конец тебе, Кретьенчик, — ну и ладно, что ж поделаешь. Господи, прости и прими…)

Но, кажется, он рано собрался исповедаться. Оруженосец поверженного рыцаря, который сейчас валялся на дороге, истекая кровью, — мальчик, на чей крик о помощи рыцарь погнал коня, отличался быстротой реакции. Мессир Анри бы оценил такого оруженосца. Обломки копья его господина, два крашеных в синее куска ясеня, валялись неподалеку — один поперек пути, другой же воткнулся наконечником в землю в придорожном кустарнике. Но оставался еще щит.

Парень стремительно, пока тяжелый конник разворачивал белого скакуна, изготавливаясь для удара, бросился к спасителю, протянул ему — без слов, не до слов спешке — щит своего господина, белый миндаль с обрезанным верхом. На щите сверкнул — на ту долю мгновения, пока он был обращен к Кретьену своей внешней стороной — длинный красный (тамплиерский? Или…) крест.

Неловко обдирая руку о железную оковку, рыцарь надел щит стремительным движением (все равно не поможет, сейчас он пропорет меня) — и, не успев толком изготовиться к принятию удара, попытался хоть как-то утвердиться в седле — для отступления. Морель всхрапнул, увидев совсем близко раздувающиеся красные ноздри белого коня, — и сокрушительный удар ухнул в самую середину Кретьенова щита. Сам себе подивившись, что успел поймать удар, рыцарь едва не вылетел из седла назад — но чудом удержался, правда, давным-давно раненая правая нога глубоко провалилась в стремя, и в ней что-то хрустнуло. Но когда мир медленно собрался из кусочков и Кретьен понял, что у него ничего не сломано — ни рука, ни стопа, и более того — он все еще в седле — он увидел в ярком солнечном свете летящие по загустевшему воздуху, из тени — в свет, два обломка вражеского копья. Крутящиеся, лениво переворачивающиеся. Упали. Один — наконечником вниз, но запнулся о корень и не воткнулся. Вот это да.