Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 1
В холодное время нам вовсе не приходилось мыться, и в городской грязи наша компания развела столько вшей, что зуд от укусов порой не давал мне заснуть. От подобной радости мы избавились только по весне — на сернистые бани, помогающие от чесотки в любое время года, у нас денег не хватало. Но все эти неприятности были ничто по сравнению с радостью совместного жития. Должно быть, первые монастырские общины обладали таким же счастьем, которое я познал зимой 1210 года от Воплощения, в скитаниях по Бри и Иль-де-Франсу в поисках прокорма. Об этом и именно об этом, я уверен, и говорил псалмопевец: «Как хорошо и как приятно жить братьям вместе! Это — как драгоценный елей на голове, стекающий на бороду, бороду Ааронову, стекающий на края одежды его…» Я привязался к Адемару и Лису, как к родным братьям, и нежно любил Большого Понса — когда мой первый страх перед его огромным ростом прошел, я понял, что нету человека глупее и добрее его. Если бы не Грязнуха Жак… Впрочем, и он в компании остальных был вовсе не плохим парнем. Кабы только не имел обыкновения меня задирать и не ревновал бы всех и каждого к Адемару, которого по-своему любил, несмотря на то, сколь часто от него получал по шее.
Меня прозвали Красавчиком — в компаниях вроде нашей студенты редко пользовались именами, данными при крещении. Прозвище мое происходило не оттого, что я был столь уж красив — скорее напоминал мышонка по сравнению с тем же Адемаром. Просто студентов смешила моя привычка при любой возможности мыться и чиститься, полоскать волосы в воде без крайней на то нужды и пытаться — впрочем, совершенно тщетно — выбрать из волос и одежды всех паразитов. «Ничто внешнее не пятнает человека, только внутреннее, еще апостол о том объяснял таким глупцам, как ты, — бывало, проповедовал мне Адемар, порицая за излишнюю страсть к чистоте. — Чем тереть без конца свою кожу, пока не протрешь до дыр, лучше бы ты лишний раз помолился и подумал о совершенстве Господа и всякой твари, к Нему стремящейся и с Ним сливающейся! Даже в монастырях это понимают: у нас вот в Гранмоне предписано мыться на Рождество, на Пасху и на Пятидесятницу, а чаще — разве что в особых случаях, по болезни. Нечего плоть холить особенно! Вот святой Этьен де Мюрет вместо мытья излишнего под одеждой кольчугу носил, для умерщвления телес! Мы на такие глупости не падки, но тоже знаем — мойся не мойся, от грехов никаким мылом не отмоешься.»
Ох, да, это да. Грехи, грехи мои, грызущие по ночам, тревожащие днем, как камешек в сапоге! Адемар умело проповедовал — сколько раз бывало, что на его проповеди, хотя и платной, хотя и сказанной за бренные гроши пастве из сплошных деревенщин, я пускал покаянную слезу! Ненависть к отцу, побег от его власти не давал мне покоя — не говоря уж о том, что я бросил матушку, а она, не дай Бог, могла и заболеть, и умереть с горя — чему один я стал бы виною! Адемар, к моему удивлению, отрицал необходимость исповеди священникам: «Все мы едины во Христе Господе, — цитировал он на нашем языке, легко переходя на латынь и обратно, — все мы — царственное священство в эпоху Спасения Христова, эпоху Духа Святого, которая уже настает. Время Ветхого Завета миновало с Рождеством, время Нового — окончилось недавно, приходит третья эпоха мира, последняя и очистительная. И настанет тем скорее, чем люди откроются Господу, отринув все, что стоит между ними и Христом — например, ненадобные обряды. Неужели ты думаешь, что Господь тебя не услышит и не простит, находись ты не в храме, а под открытым небом, под сводами храма Вселенной? А коли нужен человек, свидетель покаяния, то я подойду для этого ничуть не менее любого другого.»
Но ведь ты, Адемар, сам был в монастыре, робко возражал я. Ты сам тонзуру носишь, хотя на лето и снимаешь одежку клирика! И в прошлой проповеди ты, помнится, говорил, что надо чтить церкви и жертвовать на храм — мол, нам ли, грешникам, от этого отказываться, когда даже сами Мария и Иосиф принесли за рождение Сына двух голубиц — уж на что они не нуждались перед Богом в оправдании!
Одно дело — что я говорю простолюдинам и за что мне платит глупый кюре на мой и ваш прокорм, отвечал Адемар. И другое — что я объясняю вам, моим избранным братьям, которых считаю готовыми принять благую весть во всей ее полноте.
Так что ж ты, на проповедях лжешь или недоговариваешь? — ужасался я от всей души и получал такой ответ:
Не лгу и не лукавлю, сказал мой Адемар, но вспомни апостольское речение: «И я не мог говорить с вами, братия, как с духовными, но как с плотскими, как с младенцами во Христе. Я питал вас молоком, а не твердою пищею, ибо вы были еще не в силах, да и теперь не в силах, потому что вы еще плотские.» Вот и я питаю этих вилланов молоком, объясняя им так, как только они в силах понять, и не толкаю их на грех, но призываю к подчинению властям, потому что до иного они еще не доросли. Им пока позволительно знать истину только в таком, малом приближении.
Что же за истина такая, спросил я, внутренне содрогаясь: я точно не знал, но все казалось мне, что наш отец Фернанд тут же назвал бы подобные рассуждения ересью. Молоком-то что называют? Писание Божие? Неужели еще выше Писания есть законы, доступные немногим избранным?
А истина, парень, в том, что соединяющийся с Господом есть один дух с Господом[16], сказал Адемар. То бишь даже такой несмысленный мальчишка, как ты, может дорасти до совершенства и соединиться с Христом. Еще при жизни, парень, потому что мы и так суть члены Тела Христова.
Ты святым, что ли, хочешь стать, продолжал домогаться я — и получил такой ответ:
— Забирай выше, Красавчик. Любой человек может стать самим Господом, потому что для того Он нас и предназначил! Так учит метр Амори, во многом подобный апостолам, и если кто из всех людей и близок к совершенству во Христе — так это именно он, великий теолог, величайший из ныне живущих.
Ух, как я пугался таких речей! Тогда я, помнится, зажмурился (боясь немедленного Божьего наказания), и попросил Адемара пока больше не говорить со мной об этом. Чего-то моя душа не могла принять в подобных рассуждениях; но я был мало образован и не умел спорить, а кроме того, во всем верил Адемару, видя, что он в самом деле добр, благочестив и всем хорош, а значит, не может следовать дурной доктрине. Так, должно быть, ересь и проникает в сердце человеческое — через веру доброму другу, от человека к человеку; но Господь упас меня — тогда я был слишком глуп и слишком занят собой, чтобы в самом деле заразиться ересью. Может быть, и к добру, что мне так и не пришлось вживую увидеть велеречивого метра Амори де Шартрез: я всегда был склонен тянуться к ярким и добрым людям, возможно, теолог-еретик и смог бы совратить меня в свою веру, как это некогда случилось с Адемаром. Тем более что до получения степени доктора теологии метр Амори занимался преподаванием Семи Искусств, а значит, был крайне искушен в диалектике, искусстве убеждения.
Мы зарабатывали на жизнь проповедями: вернее, проповедовал по большей части Адемар. Порой и в публичных его речах проскакивали опасные идеи — не совсем ясное толкование той или иной строки Писания, соображения о святости всего сущего, в особенности — души человеческой. В том Адемар и видел отчасти свою миссию: нести свет веры метра Амори по городам и весям, преподнося его доверчивым слушателям в таком виде, чтобы они не сразу догадались, что это такое им скармливают под видом манны. Он был истинным подвижником парижской ереси, мой Адемар — даже после смерти метра Амори, когда в окрестностях Парижа было опасно сказать «Дух Святой», чтобы не быть заподозренным в сочувствии знаменитой секте, он продолжал делать свое дело. Милая моя, я верю, что Господь пощадит его за искренность намерений, и в посмертии он не получит вечного осуждения.
Впрочем, речь моя еще о том времени, когда Адемар был жив. Кроме проповедей, мы зарабатывали мираклями — по великим праздникам показывали в лицах сценки из Писания на церковных площадях, а кой в каких приходах — даже и в самих храмах, что по зимнему времени было куда веселее. Порой бывало, за Рождественскую неделю мы каждый день по несколько раз разыгрывали по разным церквям города пришествие волхвов или «Игру о разумных и неразумных девах, или Супруга» — и к вечеру я уставал настолько, что не мог ни руки поднять, ни головы повернуть, ни даже поесть честно заработанной рождественской пищи. Самих сценок было несколько, и они так приедались нам, исполнителям, что раз на десятый я уже помыслить не мог, как подобная чепуха может зрителям нравиться! Особенной популярностью пользовался миракль о грехопадении. Я изображал в нем не кого-нибудь, а саму Еву-прародительницу. Дело в том, что из нас пятерых я был самым хрупким и женовидным, и отросшие ниже плеч волосы стричь мне не позволял Адемар — они пригождались для роли. Впрочем, волосы половину действия оставались прикрыты платком — он указывал на женское смирение Евы и ее послушание, а кроме того, слегка скрывал мне лицо. Прежде Еву изображал Рыжий Лис, но он для адекватного исполнения был уже староват и с радостью уступил почетное место мне, а сам в это время управлял самодельным Змеем — хитро сделанный Адемаром, тряпичный Змей на деревянных шестах скользил вверх-вниз по толстой балке, изображавшей ствол Древа Познания.
