Эфраим Баух - Иск Истории
Шпаги ломаются при столкновении «индивидуального» Деррида с «коллективным» Фуко. В отличие от Деррида Фуко считает, что «письмо» представляет собой активизацию множества разрозненных сил, что существует «всеобщая текстуальность сознания», где силы эти сталкиваются. В этом «силовом поле» Фуко и рассматривает Историю через три феномена – «археологию Знания», «генеалогию Власти» и «эстетику Существования». Его любимыми понятиями являются «археология», «архив» – «археология молчания», «архив эпохи».
Фуко – клятвенный противник гегелевской диалектики, принципа гегелевского бинаризма, освобождающего от ответственности. Именно этим легко объясняются все преступления под покровом знания и власти в знаменитой гегелевской формуле «все действительное разумно и все разумное действительно».
Фуко мечтает о философе «номадическом» (кочующем), который «ниспровергает свидетельства и универсалии, замечает и выявляет в инерции и требованиях современности слабые места, провалы, натяжки ее аргументации, который постоянно перемещается... ибо высвобождение различия требует мысли без противоречий, без диалектики... мысли номадической... не скованной ограничениями подобия...»
Именно потому, по Фуко, «традиционные средства конструирования всеобъемлющего взгляда на Историю и воссоздания прошлого, как спокойного и непрерывного развития должны быть подвергнуты систематическому демонтажу... История становится эффективной лишь в той степени, в какой она внедряет идею разрыва в само наше существование...»
Разве бездна Шоа-ГУЛаг не опрокинула детерминистское течение Истории, выпрыгнув из нее не как черт из табакерки, а как взрыв подспудно накапливавшихся сатанинских сил, преступно замалчиваемых и сглаживаемых Историей?
«Закономерность» выражает скорее страстное желание души историка, нежели отражает истину: абсолютное отсутствие закономерности. Тут Фуко впрямую сближается с Джеймсом Джойсом, роман которого «Поминки по Финнегану» давно стал Библией постмодернизма.
Говоря о главном своем романе «Улисс», Джойс признается: «Так или иначе, эта книга – ужасный риск. Прозрачный лист отделяет ее от безумия».
История по Фуко как «бессознательный интертекст», как «порядок Хаоса» сливается с джойсовским понятием Истории.
По Джойсу, История – это сон пьяного трактирщика Ирвикера.
Возникает тема пьянства в его западно– и восточноевропейском вариациях, как некое ответвление, впадающее в общий поток, называемый безумием.
Разве пьянство не отдушина из тисков диктата, власти, страха, некий разрешаемый тоталитаризмом любых мастей способ спасти душу и окончательно не обезуметь?
И тут мы касаемся главной темы Фуко, проходящей через все его труды и книги, такие, как «Психическая болезнь и личность» (1954), «Безумие и неразумие: история безумия в классический век» (1961), и особенно «История безумия» (1972).
Людям, в массе своей далеким от «полей» современных философских сражений, трудно представить, каким влиянием пользуется Фуко среди самых блестящих современных интеллектуалов. И это благодаря языку своих книг, изяществу своих подчас и спорных аргументаций, неожиданным прозрениям, дающим радостное ощущение, что еще не оскудела человеческая мысль.
Вопрос о разуме и безумии обрел в ХХ-м веке невиданную остроту. Разум, развивая чаще всего софистические цепочки размышлений в сфере социологии, политики, хитроумия в стиле Макиавелли, привел к победе безумия под маской высокой политики, а, по сути, к власти над массами, власти, ослепленной жаждой уничтожения намеченных в жертву «врагов», обернувшейся безумием всемирного приступа уничтожения миллионов.
Запертые в гигантских пространствах материка, как в доме умалишенных, целые народы тряслись от страха при виде малочисленных охранников с оружием и безумным блеском «звериной исполнительности» в глазах. Так один безумец с оружием способен взять в заложники не только банк, гостиницу, автобус, а целый континент.
Можно ли проследить от воли каждого стремление к некой конституируемой общности, которой подчинится мятежная душа?
На протяжении всей истории человечества неустанен поиск внешней таинственной силы, которой легче подчиниться. Она теснит дыхание, но и возвышает душу. Чем больше ее отрицаешь, тем больше с течением времени бед обрушивается на тебя.
Отрицаемый Бог более ощутим и всеохватывающ, чем легко понимаемый и принимаемый Сатана.
Забрасывание этой тонкой цепочки размышлений в массу, мгновенно оборачивается фальшью. Непонимание рождает озлобленность, которая концентрируется вокруг всегда присутствующего тут как тут крикуна, смелого в своей безответственности, и все – сдвинулась масса, накапливавшая энергию разрушения. Нет уже отдельных душ, которые или истреблены или за решеткой.
Масса катится, охваченная жаждой разрушения. Вначале – к уничтожению себе подобных. Потом – уже к полному самоуничтожению.
И только чудо может спасти этот мир.
Как тут не поверить в Бога?
По Фуко, самый честный и достаточный аспект – видеть преступления и катастрофы ХХ-го века как мир, впавший в безумие. И безумие это «безоглядно, опасно, темно, патетично выражает в холодном своем исполнении крайнюю остервенелость...»
Для меня остается загадкой, как мог Фуко, никогда не испытавший того страха, который для нас, как говорится, был хлебом жизни, отметить эту чудовищную сторону тоталитарного безумия – «крайнюю остервенелость в холодном исполнении». Это потрясает по сей день.
Безумие рождает диктатуру или наоборот? Маниакальные черты Гитлера выращиваются в питательной среде диктатуры или «наставшее» время диктатуры, возникшей в определенный момент затмения умов и бессилия реальности, ищет себе маньяка-исполнителя?
Параноидальность ли Сталина ложится на благодатную почву восточной подозрительности и страха, внедренного в гены столетиями татаро-монгольского ига, или – наоборот?
Ленин же в последний год жизни был и вовсе безумен и «элегантно» изолирован в Горках.
Над темой хронической паранойи советской власти и ее вождей, передающейся массе, направляющей «нацию», над темой безумия империи, уже ощутимо катящейся к собственному краху, я размышлял еще в ранние 70-е годы, и над этими размышлениями эпиграфом витал анекдот: чем отличается шизофреник от неврастеника? Шизофреник знает, что дважды два пять и он спокоен, он верит в светлое будущее. А неврастеник знает, что дважды два четыре, что светлое будущее – блеф, но это его страшно нервирует.
Это, по сути, является стержневой темой моего романа «Лестница Иакова». Главный герой романа психиатр Кардин присутствует зрителем на демонстрации во время праздника на Красной площади, и здесь окончательно выстраиваются в его сознании размышления «о людях невроза и психоза».
Когда я эту «рукопись», как и мой герой, писал «в стол», я понятия не имел о Мишеле Фуко и представить не мог, насколько близок к его мыслям о «коллективных безумиях».
Кардин стоит на одной из боковых трибун.
«...Демонстрация в разгаре.
На трибуне – монстры, по всей площади – демонстры.
Монстры и Де-Монстры.
Смотр сил трудящихся.
Осмотр. Пропуская Кардина на площадь, у Александровского сада, некий в штатском придирчиво сверял паспорт с пропуском, поглядывал доктору в лицо, показался знакомым... Опять же благодушно Кардин принимал тлеющую под спудом манию преследования...
Де-Монстры проваливаются в черную дыру, где-то между Кремлем и Василием Блаженным. Монстры, создавшие мир гравитационного коллапса, черной стаей хохлятся на мавзолее.
О, умопомрачительная эпоха тюрьмозаключений.
Золотой век непрерывно прогрессирующей науки тюрьмостроения.
Тюрьмодинамика.
...И не благодушие охватило Кардина: это пронзительно-ясное сознание с почти галлюцинирующим спокойствием выстраивает факты.
Люди психоза и невроза.
«...Невроз – состояние навязчивое, как трубим мы, специалисты. А может, навязываемое? Но начнем с людей психоза: их масса. И живут они в устойчивых формах лжи и бреда. Вот – массовый психоз: демонстрация – бесконечная лава фальши, всеобязывающей, как воинская повинность, поток штампов, заглушающий и без того оглушенную совесть.
...Классические симптомы психоза – поражение нравственного центра... нарушение правильной оценки окружающей реальности, массовые галлюцинации: советский строй самый лучший в мире... советское значит отличное... догоним и перегоним... я другой такой страны не знаю...
Дальше: недержание речи, как недержание мочи: съезды, пленумы, конференции, собрания, семинары – слова, слова, слова...
Выпадение памяти, как выпадение матки: полная стерильность – невозможность образовать новый плод – идеи, теории, учения. Отсюда – болезни выхолощенной памяти: самооправдание, называемое воинствующим гуманизмом; украшательство, называемое социалистическим-самым-лучшим-в-мире реализмом; забвение лишнего, называемое светлым будущим человечества.
