Георгий Ишевский - Честь

— Простите, Маша, я считал, что так будет лучше…

Секунды неловкого молчания казались томительно длинными. Маша первая нарушила тишину.

— Ну рассказывайте, как это случилось?

— Вообще, как-то совершенно неожиданно… Во время атаки… Мы вот-вот должны были схватиться в рукопашную… Немецкий офицер ранил меня… Мои солдаты подняли его на штыки…

— Было больно?

— Немецкому офицеру?

— Как вам не стыдно…

— Простите, Маша… не сердитесь… не помню… не особенно больно…

— А страшно итти в атаку?

Брагин не успел собраться с мыслями, как в гостиную вошли старики Гедвилло. Они тепло, как родного, встретили его и сразу пригласили к столу.

— А где Валя? — на ходу спросил Машу Брагин.

— Она на фронте… в передвижном госпитале. Я тоже скоро собираюсь…

«Артемы», — подумал Брагин.

Сели за стол. Маша перенесла свой прибор и села рядом с Брагиным.

— Я буду кормить вас, ведь у вас временно одна рука, — участливо сказала она.

Ужин проходил в теплых расспросах хозяев о войне, о причинах неудач на фронте, о том, где и при каких обстоятельствах он был ранен. Уступив настойчивым просьбам, Брагин рассказал про знаменитые бои за Августовские леса, где 3-ий Сибирский корпус, ценою колоссальных потерь, полностью ликвидировал прорыв Самсоновской армии и, поддержанный армией генерала Эверт и 1-ой кавалерийской дивизией генерала Гурко, разгромил немцев и принудил их отступить до Мазурских озер. Маша, сидя рядом с Брагиным, ловила каждое его слово, глядела в его обветренное лицо, в глаза, в полуоткрывающийся рот…

После ужина Маша и Брагин вошли в полумрак гостиной, освещенной мягким светом большой настольной лампы, стоявшей у рояля. Блеклый свет спокойно струился сквозь шифоновые складки абажура, освещая клавиатуру рояля, и сверху бросая причудливые блики на шлифованную поверхность крышки.

— Маша, я хочу говорить с вами, — заметно волнуясь сказал Брагин.

— Конечно, Жорж… Мы так давно не говорили… И мне кажется, так изменились… — Словно придя к какому-то решению, она задержалась у рояля, подняла на Брагина грустные глаза и чуть слышно спросила: — Вот здесь… Хорошо?.. Я буду тихонько играть, а вы говорите… Я все услышу…

Не дожидаясь согласия Брагина, она как-то безжизненно опустилась на круглый стул… Белая батистовая кофточка резко подчеркивала бледность ее лица. Холеные руки, сквозь кожу которых просвечивала мелкая сетка синих жилок, опустились на холодные клавиши. В печали глаз, в больной улыбке, скользнувшей по губам Маши, Брагин понял всю жестокость правды, через несколько минут ожидающую ее. Он закрыл глаза и здоровой рукой нервно потирал обветренный и загорелый лоб, словно старался вспомнить, привести в порядок, смягчить оставившие его мысли и слова. Перед закрытыми глазами мелькнуло лицо мамы, мелькнули добрые глаза, в ушах далеким шумом слышались ее слова. Он напрягал последнюю волю, чтобы разжать стиснутые зубы, когда до его слуха, как шелест падающих, отживших листьев, коснулись первые аккорды осенней песни Чайковского. Он открыл глаза, перевел взор на Машу. Она играла с закрытыми глазами. Опушенные большими ресницами веки конвульсивно вздрагивали, словно отгоняли подступающие слезы, слезы отвергнутой любви, чистой и ароматной, как цвет апрельской яблони… Яблони… под которой Маша впервые полюбила… В гармонии то возрастающих, то умирающих до предельного пианиссимо звуков, слышалась песнь не увядающей осени, а увядающей жизни…

Волна безотчетной жалости к Маше охватила все существо Брагина, коснулась сердца, разлилась по крови, завладела мозгом. В мыслях мелькали еще свежие моменты любви, мук, ревности, сомнений, моменты взлетов и моменты падений… В далекой, ясной перспективе, на фоне голубого неба, мелькнуло колосящееся золотом поле ржи и где-то далеко, далеко, как неземное видение, обрисовался чуть заметный силуэт Маши. Она прекрасная, счастливая, чистая идет к нему, к Брагину с охапкой горящих синим огнем полевых васильков… Они целуют ее полуоткрытые губы, горящие счастьем глаза, ласкают трепетную грудь, и нежным касанием плетут над головой венец…

— Жорж!.. Жорж!.. Я нашла цветы нашего счастья, — слышит Брагин умирающие в шелесте ржи слова Маши. Он бежит к ней… Вот она, трепетная, прекрасная, цельная… совсем близко… Он чувствует на своем лице ее теплое, учащенное дыхание, жадно вдыхает аромат ее молодого тела, склоняется к ней и слышит диссонанс оборвавшегося аккорда и слова Маши:

— Что же вы молчите, Жорж?.. — Я слушаю вас…

Мрачные, властные первые три звука 1-го прелюда Рахманинова прорезали тишину комнаты… дальнейшие насыщенные неутешной печалью, аккорды охладили порыв Брагина. Куда-то исчезло, словно растворилось в прозрачном воздухе: золото ржи… полевые васильки… Маша…

— Путь жизни, Маша, представляется мне в виде широкой дороги, окаймляющей весь мир… По этой дороге днем и ночью в ту и другую сторону нескончаемой вереницей идут люди: молодые и старые, красивые и уроды, богатые и нищие, порядочные и порочные… Они идут, как слепые, с протянутыми руками, каждый желая найти, сорвать цветок своего счастья… счастья своей жизни… Он остановился, мысли путались, куда-то уходили слова… Волна жалости к Маше снова захлестнула его, и только мрачные аккорды властно призывали сказать слова неизбежного.

— Счастье двух людей, Маша, — это вечная Пасха… Светлая, ясная, чистая Пасха, когда тончайшие флюиды двух душ сливаются в одно целое и в своем слиянии рождают гармонию прекрасных звуков: семьи, любви, правды, уважения и прощения.

Маша на мгновение бросила восторженный взгляд на Брагина. За пять лет ожиданий она в своем сердце пережила все его мысли… они ей так близки, так знакомы…

— За пять лет я познал жизнь Маша, познал ее изнанку, и я боюсь, что не сумею дать вам этой Пасхи… Я был искренен, Маша, когда смело строил красивые планы нашей будущей жизни, но это были чистые дерзания юноши, не знавшего жизни… Желание любить я принимал за любовь, желание быть счастливым я принимал за счастье… Вы заслуживаете лучшего… Поймите меня и простите, — чуть слышно закончил Брагин, боясь взглянуть в лицо Маши. Он тяжело дышал… низко опустил голову. В будущей, нарастающей волне аккордов второй части прелюда до слуха Брагина долетело слово Маши:«Уходите».

Первый момент Брагин от волнения не совсем осознал ответ Маши. Он ждал, что Маша что-то возразит ему. Он желал этих возражений, он ждал их, видел в них единственную возможность перехода к той форме их отношений, в которой он не терял ее, как друга.

— Уходите, — не подымая головы, повелительно повторила Маша.

Брагин молча направился в переднюю. С тяжелым чувством, опустошенный, разбитый, он спускался по хорошо знакомой ему лестнице. Волны звуков безысходной, умирающей мелодии становились все глуше и глуше, но как только он вышел на улицу, через открытую дверь балкона в его мозг снова ударили насыщенные мраком безысходности заключительные аккорды прелюда. Он старался уйти от них, но они снова догоняли его. Он прибавил шагу и неожиданно столкнулся с преподавателем Александром Александровичем Мирандовым.

— Здравствуйте, Брагин… Я слышал, что вы ранены, приехали… Подождите… подождите… Какая музыка… Слышите?.. Прелюд Рахманинова… сколько неутешных слез… горя… безнадежности… мрака…

— Простите, Александр Александрович, я тороплюсь, — неучтиво проговорил Брагин и быстро стал удаляться от недоумевающего и восхищенного музыкой преподавателя. Он шел быстро и скоро свернул в темноту безлюдной Дворцовой улицы. Путались мысли, и с каждым шагом им все больше и больше овладевало чувство жалости к Маше. Чей-то невидимый голос настойчиво твердил — «вернись». Из ярко освещенного губернаторского дома послышались звуки рояля и, словно испугавшись их, Брагин круто повернул и направился на Венец. В саду было безлюдно — темно… ночь и деревья… Брагин опустился на скамейку. Внизу шелестом молодых листьев тихо шептались яблони. Брагин напряженно вслушивался в их говор и силился вспомнить имя сторожа, сравнившего Машу с яблоней…

— Димитрий?.. нет…

— Дорофей?.. нет…

— Давыд?.. не?…

Он поднял голову. Редкие заволжские огоньки яркими звездами земли смотрели на него.

— Михеич! — вслух сказал он.

— Михеич! — повторили яблони.

Смутная безотчетная радость охватила Брагина, теплом разлилась по всему телу… на душе стало ясно…

«Завтра к Михеичу», — подумал он. К хорошему, чистому Михеичу… Он любит Волгу… все знает… поймет его… успокоит…

ПОЧЕМУ?

Брагин провел длинную скверную ночь. Моментами казалось, что мрак ее останется на всю долгую жизнь и никогда не рассеется. Часы утомительной безсонницы рождали: хоровод мыслей, воспоминаний, угрызений совести и чувство какой-то смутной неправоты и виновности перед Машей. Он комкал подушку, ворочался с одного бока на другой и возненавидел большие стенные часы, бесстрастно отбивающие секунды и хриплым боем возвещающие ушедшие навсегда получасы и часы жизни. Он томительно ждал рассвета, нового дня, долженствующего поглотить мрак ночи, указать путь, кому отдать тяжесть своих сомнений, и позже, когда чуть заалел восток, в серо-синих тенях комнаты все чаще и чаще вставали образы мамы и Михеича. Он написал маме длинное письмо, спрашивал, как поступить дальше, и с каждой строчкой как бы освобождался от охватившей его душу тяжести.