Юсиф Чеменземинли - В крови
— Ну и мороз сегодня — камни трескаются!..
— Если бы только камни… — Кязым печально покачал головой. — Сердце человеческое не выдерживает? Сиди, жди! А до каких пор? До каких пор мне без дела сидеть? Сколько шелка, сколько хлопка погибло — где их теперь взять?!
— Да-а, — протянул Аллахкулу. — Если б все по порядку, землепашец хлопок бы сеял, шелковод разводил бы тутовых шелкопрядов… А сейчас? Все порушено, никто не знает, доживет ли до завтрашнего утра… — Аллахкулу помолчал и сказал с сердцем: — А чего русское войско к нам не идет — в нем только, видно, наше спасение!
Кязым усмехнулся.
— Один раз Молла Насреддин взял да пустил слух, будто за горами арбузы раздают — по мешку на брата. Ну народ похватал мешки и — туда, за горы. А Молла видит, уж больно ретиво все мешки хватают, взяло его сомнение — может и вправду дают? Чего же арбузам пропадать? Хвать сам мешок да вдогонку за односельчанами… Вот и ты, смотрю я, за мешок хватаешься, а ведь арбузов–то никто пока не видал!..
— А, мой арбуз давно сгнил!
Аллахкулу взял с кюрсю щепоть жареной кукурузы, бросил в рот и опять стал греть руки.
Прибежал старший мальчик Кязыма — из школы пришел на перерыв. Взял из стоявшей в углу кадки кусок чурека, подсел к кюрсю.
— Отец, молла плату требует, говорит, мы два месяца уже не давали…
— Твой молла совсем очумел! Знает ведь, что нечем нам платить!..
Мальчик насупился.
— А как я… при ребятах скажу, что платить нечем? — пробормотал он, пережевывая черствый чурек.
— А велик ли долг–то? — полюбопытствовал Аллахкулу.
— Да пять двугривенных, чтоб ему!.. — злобно бросил Кязым.
— Ха, и из–за такой малости парня в краску вгонять!..
Аллахкулу завозился, доставая кошелек. Парнишка оживился, взглянул на монетки, которые сосед положил на кюрсю, кинул вопросительный взгляд на отца, потом схватил деньги и бросился к двери.
— Ты куда это?! — удивился Кязым. — Только что полуденный азан был…
Мальчик словно и не слышал его, натянул на уши башлык и был таков.
— Вот она молодость!.. — усмехнулся Аллахкулу. — И голод ему нипочем, и отдых ни к чему…
— И не говори… — Кязым рассмеялся. — Вот, значит, как–то раз Молла Насреддин перепрыгивал через арык. И не допрыгнул, в воду плюхнулся. Все хихикают, а Молла им: «Это, говорит, теперь я так, потому что постарел, а знали бы вы, как в молодости я сигал!» А сам отошел в сторонку и бормочет про себя: «Ну, если честно сказать, Молла, — ты и смолоду–то был не больно прыткий!» Вот так и мы с тобой…
Приятели от души рассмеялись, женщина и ребятишки тоже захохотали.
— Ну вот что, Баллы–ханум, — пряча усмешку, обратился Кязым к жене, — поторапливайся малость: плов небось уже упрел — неси, попробуем!.. А чихиртму из дичины слишком густо не заправляй — есть за тобой такой грех! И побыстрей шевелись — видишь, проголодались!..
— Сейчас, сейчас! — хихикнув, отозвалась женщина. Вскочила, принесла чурек, горсть сухого сыра и положила все это на столик перед мужем. Аллахкулу, привыкший к тому, что здесь всегда шутят, без удивления, лишь с некоторой грустью взирал на чурек, который должен был означать богатое яство.
Выглянуло солнце. Неяркий свет его чуть сочился сквозь вставленную в рамы промасленную бумагу. Но Кязым повеселел.
— Слава тебе, небесный мастер! — весело воскликнул он. — Не оставляешь нас своей милостью!
— А не боишься, что по хорошей–то погоде шах явится? — Аллахкулу лукаво взглянул на друга.
— Пусть! Чему быть, того не миновать! Мы вот только и слышим: шах, шах!.. А по мне, чем так мучиться лучше уж пусть приходит, разом покончит и все!.. К одному концу! — Это он сказал уже без всякой усмешки. Аллахкулу жевал чурек и глядел на нишу, возвышавшуюся над головой Кязыма. И хотя взгляд его блуждал по стоявшей там цветастой посуде, мысли его были далеко: он думал о том, что угрожает сейчас карабахскому ханству.
— А ведь вроде раньше–то у нас с шахом все ладно было, — начал он размышлять вслух. — Подарки всякие нашему хану слал… Что ж теперь–то не поделили?
— А кто их знает, чтоб им обоим пропасть: и шаху, и хану!.. — злобно пробормотал Кязым. — И тот, и другой не по–божески поступают. Шах прислал подарки, заложника требует, как положено… Ибрагим–хан Абдулсамед–бека в Тегеран отправляет. Вроде все ладно? Так нет, войска ему безостановочно нужно слать шаху этому, припасы всяческие поставлять! Ведь у шаха то в Исфагане драка, то в Хорасане заваруха… Только и знают затевать потасовки, с жиру беситься, чтоб им пусто было. А нам, простому люду, от этого — одно разорение!
— Эх, хозяин!.. — вмешалась Баллы. — Ну что ворчишь понапрасну? Сказано ведь: «Что с неба идет, то землею приемлется!» Как суждено, так и сбудется!
Кязым так же, как и жена, верил в предначертания судьбы, и потому слова Баллы подействовали на него умиротворяюще. На мгновение только возник в его уме вопрос: а зачем же оно так предписано–то? Но тут сомнение рассеялось, вера оставалась непоколебленной.
Пришел Сафар, и разговор сразу переменился, в присутствии, зятя даже Кязым был заметно сдержаннее. Сафар поздоровался, подсел к кюрсю и, взяв горсть жареной кукурузы, принялся грызть ее молодыми крепкими зубами.
— Как здоровье, сынок? — почтительно осведомился Аллахкулу.
— Хорошо, отец, благодарствуй! Вот только к морозу рана мучить начинает.
— Это которая — что в ноге?
— Да. Ноет — спасу нет!..
— А лекарь что ж?
— Да вот мазь дал, прикладываю.
— Нет… — Кязым с понимающим видом покачал головой. — Хуже нет, когда в ране осколок кости застрял: снаружи–то оно вроде и затянуло, а чуть что, сразу прикидывается…
Сафар не ответил, он с удовольствием грыз кукурузу и о чем–то сосредоточенно думал.
— Скорей бы весна! — мечтательно улыбнувшись сказал он. — Оседлать бы коня да в степь!.. Дома без конца сидеть — вовсе сгнить можно!..
— Это конечно, — согласился Кязым. — Твое дело молодое, самая пора на коне скакать!
— А что еще остается? — Сафар усмехнулся. — Крестьянином был, хлеб сеял, а теперь что ж… Теперь я от всего отстал.
— А со скотиной как?
— Да тогда ведь все у меня пропало… Теперь вот снова обзаводимся — коровенку из Агдама привел. Мы люди деревенские, без молока не можем. — Он опять помолчал и добавил повеселев: — Вот травка покажется, пару ягнят во двор пущу!.. Попасутся до осени, а там и на говурму[66] — запас на зиму!..
— А у меня опять незадача, — хихикнул Аллахкулу, — пропал мой труд: растил, растил я своего барашка, а он возьми да свались со скалы Хазна.
— С той скалы стольким людям упасть довелось, что уж бог с ним, с барашком! — Кязым усмехнулся. — Считай, что это жертва, чтоб беда твой дом миновала!
У Аллахкулу от такой шутки мурашки по спине забегали, он смешался, не зная, что ответить. А Кязым как назло не оставлял его в покое.
— Ну, чего оробел?!
— И то правда, — решил Сафар подбодрить соседа. — Я пока, слава богу, жив–здоров, в случае чего всегда выручу.
Аллахкулу вскинул голову, вздохнул:
— Да сохранит тебя аллах, сыночек!
2
Вагиф сидел перед камином и писал Видади, в Гюлюстан. Он был преисполнен вдохновения. Ярко горели дрова, услаждая душу теплом и веселым потрескиванием. Свет, проникавший сквозь цветные витражи, смягчал краски на коврах и шелковых подушках. Но Вагиф не видел их, увлеченный лишь феями поэзии, резвившимися в пламени камина перед мысленным его взором.
Голос муэдзина оторвал поэта от этого волшебства. Вагиф положил перо, взглянул на часы — обе стрелки стояли на двенадцати. Дверь отворилась, вошел старый слуга, улыбнулся и вопросительно взглянул на хозяина.
Вагиф понял его без слов.
— Подавай! — сказал он и, собрав принадлежности для письма, убрал их под подушку.
Было время полуденного азана. На скатерти, исходя вкусным парком, стояли яства. Пришел Касум–ага, подсел к отцу, следом за ним появилась Кызханум. По случаю мухаррама она облачилась в черную траурную одежду, но как шло это черное платье к ее белому округлому лицу, к темным большим глазам!.. Вагиф жадно оглядел жену, словно очень давно не видел. Промолчал, боясь неосторожного слова. Кызханум протянула руки, принимая еду, и на белых руках ее звякнули янтарные браслеты; щеки женщины нежно розовели… И пери поэзии, только что резвившиеся в огне камина, теперь устремились сюда: к этим благоухающим ланитам, к этим глазам серны, которым сам бог повелел гореть весельем…
Обед проходил в молчании. Вагиф украдкой любовался Кызханум, ее лицо пьянило, околдовывало поэта. Его неудержимо влекли губы женщины, нежные и свежие, как лепестки розы, окропленные росой…
