Елена Крюкова - Русский Париж
Игорь ел, слушал цыгана. Время от времени поднимали рюмки с водкою; чокались.
— Ты ешь, ешь, милок! — Дуфуня перешел на ты. — В Бизерте мы на последнюю стоянку встали. Прикол последний! Французы, жадюги, нас заставили за приют африканский кораблями расплатиться. Делать нечего — отдали корабли! А те, что сохранили — так у причалов и мотались на волне… Изветривались, ржавели… умирали. А мы — жили! Жить ведь хотели! — Ладонью слезы утирал с широкого, как миска, черно-смуглого, жаркого лица. Хлебал громко из ложки щи. — Жить, мил человек, надо всегда. Всегда! Повалят тебя наземь в борьбе — а ты вставай и иди! Вспорют тебе брюхо ножом — а ты зашей — и опять иди!
— Дорогу осилит идущий, — проговорил Игорь, сам берясь за бутылку и водки наливая.
Выпили; цыган крякнул, рот обшлагом утер. Дуфуня ближе к Игорю придвинул буженинку.
— Бизерта, да… — Видно было, как ему охота рассказать про Африку, про горе свое и радость свою. — После трюма скользкого да гадкого — Господи, солнца-то сколько! Потом это солнце проклинали. Дети от солнечных ударов мерли! Непривычные мы к такой жарище. Из моря не вылезали! Из глины дома лепили. Навроде мазанок малоросских. Добились субсидии от правительства Бизерты — построили детям школу. Лечили… ах!.. да сами себя: врач у нас на корабле оказался, флотский, так тот корабельный доктор и операции делал, и ячмени пользовал… и от инфлуэнцы спасал… и — горчичники — ребятишкам… а холера началась — так тучами наши перемерли! И я… жену… любимую… Раду!.. похоронил… там, в Африке, в песчаник ихний закопал… Священник панихиду так служил хорошо!.. отец Василий… А там, милочек, ведь и черные батюшки были: эфиопы! Они, вишь, православные, как и мы!
Лицо все мокрое: от слез, от пота — жарко в ресторане.
— Как же вы — да в Париж?
— Да вот так. Женка покинула меня, к Богу одна ушла. Ребеночек наш первенький, девочка, Люсичка… тож в холеру умерла! А вот я — выжил. И Бога все вопрошал: зачем, Господи? Возьми и меня! Не взял. И так рассудил: если рано мне еще на тот свет, значит, на этом — поеду-ка я в главную страну, во Францию! Что, думаю, в той Бизерте торчать, надо ж в жизни и мир поглядеть, коли тебя из России метлой вымели поганой! С капитаном договорился. Линкор из Сен-Мало стоял в гавани тогда. Пришел к капитану… как еще на военный-то корабль меня, проходимца такого, пустили!.. провиденье… по-французски — два с половиной слова знаю… а гитару захватил, песни ему цыганские, наши, таборные — пел! Капитан и говорит мне: возьму, мол, тебя до французского берега, да ты только всю дорогу мне да команде изволь концерты давать! Так и пел я им, морячкам… так и пел…
Игорь, сжимая холодную рюмку в пальцах, представил: белопенная, густая масляная синь моря, на палубе, в плетеном кресле, сидит, развалившись, Дуфуня, как черт загорелый, в белой рубахе-распахайке, гитара дрожит и трясется и пляшет в руках, а голос летит над широкой волной, и древняя цыганская, русская страсть летит белой чайкой над древним простором. Песней — за проезд расплатился!
— А в Сен-Мало, милок ты мой, я — бочки выделывал… Бочаром в жизни заделался! Хорошая наука; теперь и в России не пропаду, ежели вернусь. Сначала — бочки, а потом — и к корабелам меня на подмогу взяли! Лодки, шлюпки сколачивал. Красил масляной краской! Выкрасишь лодчонку в белый цвет — а она, родная, как лебедь… Потом думаю: да ведь это ж Франция, тут Париж рядом! Что ж я, корабелом стать обречен, и на всю жизнь мне в ноздрях — запах моря, в ушах — звон прибоя?! Ну уж не-е-е-ет! Рвану-ка я в Париж! И — рванул.
Игорь жадно жевал буженину. Сладкий мясной сок тек под язык. Блаженно жмурился, как кот. «Вот бы Олега накормить всем этим великолепьем». И ударило: Господи, сколько ж такой обед стоит?!
Вилку, ложку отложил. Утер рот не ладонью — не гамен же грязный: салфеткой, цивильно.
Дуфуня заметил.
— Что же ешь-то, мил человек? Как по батюшке тебя?
— Ильич.
— Игорь Ильич, что ветчинки не откушал? А — икорки велеть принесть? У самого Еганяна заказываю!
— Спасибо. — Игорь попытался улыбнуться. — Я боюсь…
Цыган не дал договорить. Понял, чего боится.
Руками замахал — чище мельницы ветряной!
— Ишь! Ишь! Чего удумал! Лопай, не стесняйся! Все мое — твое! Вся ресторация моя вшивая — твоя! Хоть танцуй тут! Хоть все запасы распробуй! Ничего — родному — не жалко!
Опять заплакал. Нервишки никуда. От столов люди глядели, пожимали плечами.
— Францу-у-у-узы, — протянул Дуфуня, сложив рот трубочкой. — Любят, собаки, русскую кухню!
— И что вы в Париже, — спросил Игорь, а рука сама, жадно и хитро, вроде бы незаметно тянулась вилкой к кусочкам жирной, нефтяно-радужной исландской селедки, к кружочкам огурца, — так и обосновались?
— Так и врос здесь. — Тяжело вздохнул. — Дальше лететь — не хочу! Утомился. Жизнь истрепала, как морской флаг: до дыр. — В грудь себя постучал. — Вот придумал сам себе ресторан! Названьице-то прочитал при входе? «Русская тройка» — ух-х-х-х! С ветерком, с огоньком промчим! Под водочку, под икорочку… Вынесла, вынесла меня бешеная тройка вон из России… с Родины… А Волга до сих пор снится. Синь ее! Ширь! Как ночью глаза сомкну — так и встанет, родимая: с лодками под парусами, с кремлями, с рыбаками на косах песчаных… с баржами могучими, с кручами зелено-кудрявыми… эх-х-х-х-х!.. Знаешь, друг, как я любил делать-то там, дома? Не знаешь? Вот расскажу…
Еще рюмки доверху. Разбитная официантша несла две бутылки в обоих кулаках, спешила, улыбалась хитрой лиской. Публика наполняла зал — вечерело.
— Поймаем осетра. Большого только чтобы! Принесем в трактир, половому под нос сунем: валяй с рыбиной на кухню, вели повару пузо ей разрезать! На ощупь ясно — с икрой! Побежит, как на пожар. Обратно бежит, рукава рубахи да полы развеваются — сам пыхтит от усердия: «Взрезал, господа!». И миска в руках. А в миске — икры — черная, алмазная гора! И — ложка торчит. Я беру солонку… — Дуфуня сглотнул. — В щепоть — соли серой, крупной… присолю слегка… ложечкой перемешаю… и…
На его волосатой груди, в гуще уже седеющих кудрей, просверкнул крошечный золотой крестик. И — еще один!
«Два креста носит… Зачем?»
Плывут, две рыбки золотые…
— М-м-м-м-м… И под «Смирновскую» — братец ты мой — лучше в мире ничего, ничего не бывает!
— Почему вы носите два креста?
Игорь поднял руку и пальцем показал Дуфуне на грудь. Дуфуня Белашевич бережно выпростал из-под рубахи оба крестика и поочередно прижал к губам.
— Один — мой, другой — жены покойной. Так всю жизнь и ношу.
К их столу шла полная, рыхлая, сдобная малорослая женщина, еле несла колыхающиеся телеса. Грудь пирогами вздымалась, вываливалась из глубокого выреза черного платья. Шла медленно, задыхалась: сердце не выдерживало тяжести тела. Подошла близко, улыбнулась жемчужно. Три подбородка приветственно дрогнули.
Дуфуня поймал, как бабочку, поцеловал толстухе ручку.
— Ах, душенька, моя! И ты здесь. Ну да, ты ж нынче в ресторации поешь! Моя супруга, Марьяна Романовна. Прошу любить и жаловать. Поет! Голос — ой какой чудный! Нас в Париже так и зовут: Дуфуня Певчий Дрозд — и Марьяна Певчая Славка!
— Русские зовут?
Глупо спросил. Да вылетело слово, не поймаешь.
— Русские, кто ж еще! — засмеялся цыган.
Поглядел, скособочась, голову набок завалив, хитро. Все понимал, старый таборный перец: не хочется Игорю отсюда уходить.
А Игорь уж и сам забыл, что — наниматься на работу пришел!
Старый цыган, певец и конокрад, обо всем и так догадался.
— Безработный бродишь?
— Если бы вы… если бы!
— Да беру, беру я тебя! Что умеешь?
— Все!
Игорь приосанился. Водка ударила в голову. Хоть в пляс пускайся, в обнимку со сдобным пирожком Марьяной!
— Верю!
— Так велите сразу за работу!
— Экий какой. — Дуфуня похлопал Игоря по плечу. — Успеется еще! Сегодня лучше посиди, понаслаждайся жизнью! На ресторанную эмигрантскую сволочь потаращься! На ужин у нас блинчики с красною икрой, мясной пирог по-самарски, с луком, беляши татарские! Повар отлично стряпает, Тамарка помогает!
— А я что буду делать?
— Ты-то? — Два масленых, черных глаза Дуфуниных в двух рыб-уклеек превратились, резво поплыли. — Да что скажу!
— А что скажете?
— Завтра поднос свой первый потащишь! Уронишь — вот тут заплатишь контрибуцию!
Хохотал громко, долго, раскатисто, вкусно.
* * *Игорь так и просидел весь вечер за столиком. Уже не ел ничего — объелся за обедом. «Я нахал, а Дуфуня — ангел». Как хозяин и велел — «таращился». Разношерстная публика валила. Эмигрантские дамы: лисьи боа потрепаны, куничьи горжетки изъедены молью, а туде же — черный гранат на шеях, из крови и пожаров спасенный, веера из страусиных перьев, жесты томные, старинные. Девчонки нынешние — дамам не чета: говорят в голос, иные и острое словцо отпускают. Парни французские без стесненья сквернословят. «Merde!» — то и дело слышится. Русские старики, из бывших: морщинистые щеки талым снегом стекают на жесткие крахмальные воротники. Проституточки тут же — как без них? Дешевую поживу ловят. Хоть двадцать франков стрельнуть! Да при этом еще и ухитриться не переспать с клиентом. А лишь его подразнить.
